Словно мы злодеи

Следующую строчку я вспомнить не смог, поэтому остановился и сел на пятки. Что дальше? Я понятия не имел, так что заполз поглубже в камин и начал монолог заново, снова принявшись мести. Самый плотный холмик пепла развалился под щеткой, но, когда я тащил ее к себе, за щетиной что-то потянулось. На дне камина обнаружилось нечто длинное и перекрученное, как змеиная шкура. Ткань.

Просто обрывок, дюймов пять длиной и два шириной, загибавшийся по краям. Один конец был тяжелее, по нему шла двойная строчка – может, воротник рубашки или шов на рукаве. Я склонился над ним и тихонько подул, так что в воздух взвились несколько хлопьев пепла. Ткань, когда-то белая, была сильно опалена и запачкана чем-то темно-красным, густого цвета, как вино. Пару мгновений я в страхе смотрел на нее, потом застыл, как был, на коленях у камина – меня охватил такой ужас, что я не услышал, как внизу открылась дверь. Но шаги на лестнице становились громче, они приближались, так что я, вздрогнув, ожил, сгреб предательский предмет с пола и сунул в карман. Потом схватил совок и щетку и вскочил, держа их наизготовку, как меч и щит.

Я так и стоял, нелепо окоченев, когда в дверях появился Колборн. Его глаза чуть заметно расширились, но он быстро перешел от удивления при виде меня к узнаванию.

– Оливер.

– Детектив Колборн, – неуклюже, ватными губами произнес я.

Он обвел рукой комнату.

– Можно я зайду?

– Если хотите.

Он сунул руки в карманы джинсов. На одном бедре у него поблескивал значок, на другом топорщилась под краем куртки рукоять пистолета. Я положил щетку и совок в ближайшее кресло, дожидаясь, пока он заговорит.

– Разве вы в это время обычно не репетируете? – спросил он, раздвигая занавески, чтобы выглянуть из окна в сторону озера.

– У меня репетиция боя только в пять. – Я порылся в архивах мозга в поисках одного из дыхательных упражнений Гвендолин, надеясь, что от него прояснится в голове.

Он кивнул и загадочно мне улыбнулся.

– А что ты вообще делаешь? Если можно спросить.

– Уборку. – Я отсчитал четыре удара пульса, прежде чем вдохнуть.

У него дернулись губы, точно под поверхностной улыбкой пряталась настоящая.

– Я не думал, что студенты Деллакера из тех, кто сам за собой прибирает.

– Обычно нет. У меня стипендия.

Пять ударов, прежде чем выдохнуть.

Он хмыкнул, точно не совсем в это верил.

– Так тебя приставили тут убираться?

– И это тоже. – Мой пульс начал замедляться. – Я не против.

– Ты ведь из Огайо, да?

– У вас хорошая память. Или вы на меня папочку завели?

– Может, и то и другое.

– Мне волноваться? – спросил я, но волновался уже заметно меньше.

Колборн был более искушенным зрителем, чем те, к кому я привык, но все-таки зрителем.

– Ну, это тебе лучше знать.

Мы смотрели друг на друга. Он так и улыбался двойной улыбкой, и мне пришло в голову, что в других обстоятельствах он бы мне понравился.

– Сложно не волноваться, когда в твоем доме так часто бывает полиция, – сказал я, не подумав.

Он не знал, что я месяц назад подслушал его разговор с Уолтоном. Если он и заметил мой промах, то не подал виду.

– И то. – Он еще раз выглянул из окна, потом пересек комнату и сел на диван передо мной. – Вы много читаете или это просто для красоты?

Он указал на ближайшую полку.

– Читаем.

– Что-нибудь кроме Шекспира читаете?

– Конечно. Шекспир не в вакууме существует.

– Это как?

Я не понимал, ему правда интересно или это какая-то уловка.

– Ну, возьмем «Цезаря», – сказал я, не понимая, какую информацию против нас он надеется из этого извлечь. – На первый взгляд, эта пьеса о падении Римской республики, но еще она о политике Англии раннего Нового времени. В первой сцене трибуны и гуляющие говорят о профессиях и праздниках, как в Лондоне 1599 года, хотя по сюжету должен быть 44-й до нашей эры. Там есть несколько анахронизмов – как часы во втором акте, – но большей частью это работает в обе стороны.

– Умно, – сказал Колборн, подумав. – Знаешь, я помню, как читал «Цезаря» в школе. Нам ничего этого не рассказывали, просто тащили сквозь текст. Мне было лет пятнадцать, и я думал: меня за что-то наказывают.

– Всё может казаться наказанием, если плохо преподавать.

– Это правда. Наверное, мне просто интересно, что заставляет парнишку примерно такого возраста решить, что он хочет всю жизнь посвятить Шекспиру.

– Вы меня спрашиваете?

– Да. Я заинтригован.

– Не знаю, – сказал я. Проще было говорить дальше, чем остановиться. – Я рано попался. Старшеклассники искали мальчика для «Генриха V», мне было лет одиннадцать, и учительница английского отвела меня на прослушивание – она, видимо, думала, что это поможет мне преодолеть застенчивость, – и я каким-то образом оказался на сцене среди всех этих парней с мечами и в доспехах, которые были вдвое выше меня. И вот я выкрикиваю: «Я, может, и юнец, но на этих трех болтунов нагляделся», – просто надеясь, что меня услышат. До премьеры я был в ужасе, но после ничем другим не хотел заниматься. Это вроде зависимости.

Он помолчал, потом спросил:

– Тебя это радует?

– Простите?

– Радует это тебя?