Слово

Гудошников не рассчитывал что-либо вывезти из Пантелеймонова монастыря, он хотел только обследовать его библиотеку и составить каталог. Но все срывалось, и причину этому Никита Евсеевич видел лишь в том, что он выступает как частное лицо. Он сотрудничал со многими институтами и университетами страны, с научными и публичными библиотеками, вел переписку, читал лекции, однако в штате нигде не состоял, желая иметь всегда свободное время для поисков. Жил он уже в Ленинграде, но в городе бывал мало и редко.

Именно тогда, раз и навсегда отказавшись от попыток проникнуть на Афон, Гудошников и заинтересовался Сибирью.

Мечта посмотреть библиотеку Пантелеймонова монастыря была такой же несбыточной, как и бесплодные поиски неведомой языческой рукописи старца Дивея, которую он считал уже утерянной для России навечно. Иеромонах Федор, уйдя из Северьяновой обители, канул вместе с рукописью. Не было его ни на Печоре, ни в Казани, ни в других городах и селениях, где побывал Гудошников, вернувшись с острова. Он считал, что рукопись пропала, но в глубине души все же не мог смириться с ее исчезновением.

То был самообман, с которым легче жить и смотреть в будущее.

Олонецкие книги, оставленные в школе, в бывшей семинарской кладовке, он вывез с помощью учительницы словесности Александры Алексеевны в Ленинград. Если бы не тот случай в Олонце, Гудошников скорее всего так бы и остался холостяком на всю жизнь, как многие слишком увлеченные люди. С Александрой же Алексеевной судьба связала его книгами, книгами же и повенчала. Только возле жены своей Александры он позволял себе то, что презирал в других людях. Он мог жаловаться ей и плакать при ней. Но делал это в глубокой тайне от всех, даже от сына Степки, которого стал стесняться, лишь минуло тому четыре года…

От московского патриарха Никита вернулся в Ленинград мрачным и злым. Жена, с порога почувствовав настроение мужа, принялась успокаивать его. Она сообщила, что в его отсутствие приходил очень любезный человек и обещал зайти еще, сказав, что встреча с ним для Никиты Евсеевича сулит много интересного и неожиданного.

Гудошникову было не до встреч. Однако скоро неведомый гость явился — человек, совершенно незнакомый Гудошникову. Безукоризненный костюм-тройка, хрустящая рубашка, гладко зачесанные волосы. Как человек, привыкший к странствиям, Никита Евсеевич знакомился и обращался с новыми людьми просто и по-свойски. Он кивнул на кресло: мол, садись, коли пришел, и стал ждать, что гость скажет. Гость не заставил долго ждать.

— Я принес вам большой привет и поклон от человека по фамилии Каретников, — сказал он. — Интересуется вашим здоровьем и состоянием ваших дел.

— Я не знаю такого человека, — бросил Гудошников. — Кто это? Откуда он? Фамилия мне не знакома.

— Давайте вспоминать, Никита Евсеич, — улыбнулся пришедший, развалясь в кресле. — Итак, осень тысяча девятьсот двадцать второго года… Только, прошу вас, ведите себя спокойно и благоразумно. Мне сказали, что вы человек горячий, но мужественный и разумный.

Вступление насторожило Гудошникова. Осенью тысяча девятьсот двадцать второго года он был в Олонце, потом на Печоре в Северьяновой обители. И тон, которым говорил гость, настораживал.

— Осень тысяча девятьсот двадцать второго года, — продолжал гость, — пустой монастырь на острове… Что еще? Каменный сарай, книги, много книг… Трое несчастных, заблудших людей, которые безуспешно искали серебряный гроб… Они жгли там книги и делали прочие неприятности…

Гудошникова подбросило, затрясло. Он никак не мог сладить с руками, чтобы пристегнуть протез. В памяти встало лицо бандита из недобитых беляков, упущенного им с острова. Лицо это запомнилось. Он видел его с дыбы. Офицер все время поднимал голову вверх, разговаривая с ним. Но откуда же ему было знать его фамилию?

— Один из тех трех был убит вами, другой сдался, — продолжал гость. — А третий благополучно уплыл с острова на лодке…

— Значит, его фамилия Каретников? — спросил Гудошников.

— Да, бывший поручик Каретников… Лихая и дурная голова!

— Где он? — выдохнул Никита Евсеевич.

— Далековато, — улыбнулся пришедший, изучая взглядом Гудошникова. — Сейчас во Франции. Велел кланяться и поблагодарить за сговорчивость и документы. Они ему очень помогли, когда он переходил границу. Просил простить его за неприятности, что доставил вам в каменном сарае у Северьяновой обители.

Гудошников наконец пристегнул протез, расправил штанину и сцепил руки, чтобы унять дрожь. Напоминание о бежавшем офицере возбуждало в нем желание прыгнуть в седло и выхватить шашку. Он мог забыть подробности жизни в Северьяновом монастыре, но только не этого человека.

— Теперь, конечно, Каретников стал не тот, что был тогда, на острове, — спокойно продолжал гость. — Раскаивается, терзает себя… Согласитесь, прошло много времени, появилась возможность переосмыслить свою прошлую жизнь… Тем более вдалеке от родины, от отечества. Беда в том, что человек несовершенен, и раскаяние приходит с опозданием. Но уж лучше поздно, чем никогда, верно, Никита Евсеевич?

— Что ему нужно? — процедил Гудошников.