Слово

– Ну уж… служить, – Кузьма подкрутил ус. – Я не барин, чтоб мне служить… Я суворовский солдат. А стрелять ты умеешь? Ну это, – он показал на пистолеты, – пиф-паф?

Гувернантка сжалась, свела плечики, отрицательно помотала головкой.

– Значит, пока Наполеон не пришел, – военную науку постигать будем, – твердо сказал Кузьма. – Берешь пистоль вот так, взводишь курок и стреляешь.

Он выпалил в распахнутое окно, и кабинет наполнился дымом. Француженка испуганно съежилась, зажала уши.

– Ничего-ничего, – подбодрил Кузьма. – Это поначалу страшно, раза три пальнешь, привыкнешь… А что же к своему Наполеону-то идти не желаешь? Твои же соотечественники…

– Нет-нет! – воскликнула она. – У меня… обязательства, господские дети… Я – гувернантка, учительница.

– Ладно, мадемуазель, на-ка пистоль, стреляй!

Она взяла тяжелый пистолет, пугливо отвела его подальше от себя и беспомощно взглянула на Кузьму. Кузьма взял ее руку с зажатым пистолетом, приобнял француженку, прильнул к ее голове, будто целясь, и помог надавить на спуск. Пуля почему-то в окно не попала, а угодила в китайскую вазу на шкафу. Ваза брызнула молочно-белыми осколками и со звоном осыпалась на пол.

– Это ничего, – успокоил Кузьма, хотя вмиг пожалел вазу и обругал себя. – Зато попали метко.

Гувернантка впервые за все время рассмеялась, и от ее смеха запылало, зажгло в груди у суворовского солдата. Чтобы скрыть волнение, Кузьма принес щетку, совок и стал сметать осколки. Однако француженка отобрала у него щетку и сама принялась за дело. Кузьма отметил, что метет она умело, а значит, не ахти какая и барыня, только по разговору да по одежде. Это обстоятельство еще больше вдохновило его.

– А со шпагой – вот так! – он пофехтовал шпагой и нанес удар воображаемому противнику. – Ну-ка, попробуй.

За шпагу она взялась смелее, махнула ею несколько раз и ткнула в стену.

– Годится, – одобрил Кузьма. – Я думаю, что до шпаг дело не дойдет. Ты, как французы придут, переговоры с ними заведешь, вроде как толмач. Надо им постой – в людскую проводим, пускай живут, пока Кутузов не приедет. Поняла?

– Да-да, – покорно сказала она. – Поняла…

– А уж если полезут – тогда… – Кузьма погрозил шпагой. – Они хоть и твои соотечественники, а мне его сиятельством добро стеречь приказано. Извольте не пугаться, если кровь прольется.

При слово «кровь» она вздрогнула и глянула на Кузьму со страхом, прижав ладони ко рту, покорно закивала. Ее пугливость нравилась Кузьме, тогда он чувствовал себя еще более храбрым и сильным, даже о хромоте забывал.

Закончив военные упражнения, Кузьма ощутил сильный голод. «Вот бы каши сейчас котелок, – помечтал он, – да сдобрить бы ее маслом…» Француженка, понимая, что обучению пришел конец, снова взялась за книги, и страх ее мгновенно исчез, глаза заискрились, заблестели.

– Я пойду на кухню кашу варить, – помаявшись от безделья и голода, сказал Кузьма. – Ты, мадемуазель, читай, читай…

Она бросила книгу и вцепилась в его халат.

– Не оставляйте меня, мсье! Я боюсь одна… Дом пустой, мертвый…

– Тогда пошли со мной!

Он привел ее на кухню, усадил с книгой в руках на табурет, а сам принялся разжигать печь, греметь кастрюлями. Но гувернантка отложила книгу и по-хозяйски встала к плите.

– Ты читай, читай, – Кузьма взял ее за талию и от-. вел к табурету. – А то от тебя жареным пахнуть будет и дымом. А я страсть как не люблю, когда жареным…

Он сварил кашу, заправил ее топленым маслом и, разложив в тарелки, на подносе понес в столовую, как это делалось при графе. Француженка не отставала ни на шаг, боялась даже потерять его из виду. Похоже, натерпелась в одиночестве, бегая по безлюдной Москве, вот и теперь боится. В столовую же Кузьма перенес вазу с яблоками и вино.; – Кушать подано, – сказал Кузьма. – Прошу, мадемуазель.

– Мерси боку, – сказала она и огляделась в поисках салфетки. Кузьма подхватился, открыл шкафчик и достал целую пачку свежих, хрустящих салфеток.

Трапеза проходила так: Кузьма сидел на месте его сиятельства, гувернантка – по левую руку; он ел по-солдатски, ложкой, запивая кашу вином, и довольно кхекал, она цепляла вилочкой крупинки и бережно подносила ко рту, невидимо пережевывая и глотая. Каши было поровну, однако Кузьма уже умял свою порцию, тогда как в тарелке мадемуазель ее и не убыло.

– Э, так не пойдет, мадемуазель, – сказал Кузьма. – Бери ложку. А то смотри-ка, дошла как. Ешь, поправляйся.

Она поняла это как волю господина и, взяв ложку непослушной рукой, стала есть. Она дрожала, жмурилась, стискивала зубы, проглатывая, но ела.

– Ишь, как изголодалась, – приговаривал он с отеческой лаской. – Ешь, кушай… Да все эти штучки, – он передразнил движения ее рук, – отбрось. Господ-то нету, а без них можно запросто кушать… У тебя отец-мать кто?

– Портной, – давясь, промолвила она. – Парижское платье…

– Ну, видишь, знамо, люди простые. Вот и ешь, как у себя дома ешь, без стеснения… Господа-то твои, что – плохо кормили?

Она ответить не могла…