Слово

Не выпуская из рук ящика с карточками, Гудошников начал ревизию собрания. В руки попадались книги, вывезенные из Олонца, и на миг ему почудилось, будто снова он в подвальной комнате олонецкой ЧК, что ищет он рукопись старца Дивея, ищет и не находит, но остается надежда, потому что впереди еще целая жизнь, впереди Северьянова обитель, и надежда эта греет, влечет за собой… Показалось даже, что сейчас спустится к нему Сергей Муханов, посидит рядом, поглядит, да и разведет тотчас беду Никиты Гудошникова. Перестань, скажет, товарищ комиссар, не паникуй, уладим. И мандат какой-нибудь выдаст, и докажет, что сын Степан не вор…

Эх, да не придет больше Муханов, бывший комэск, не придет и ничего не докажет. Он погиб в Германии, в сорок пятом…

При самой беглой сверке Никита Евсеич убедился, что не хватает восьми рукописей и папки с материалами по старообрядческим скитам…

Гудошников делал все, чтобы Степан забыл об этом. Он отдал его в музыкальную школу, водил на концерты, сам занимался с ним по истории и литературе. Чуть заметив у него интерес к медицине, он стал развивать его, покупал книги, учебники, на каникулы отдавал в больницу – санитаром. И радовался! Радовался, что у Степана, кроме науки, просыпается и живет стойкий интерес к людям, сострадание к их боли. Правда, однажды, когда Степан еще учился в медицинском, Гудошников услышал его разговор с товарищами-студентами. Говорили что-то об «анатомке», мол, с утра завтра опять «мертвяков пластать». Все было понятно, медицинский жаргон среди студентов всегда существовал и должен был, естественно, исчезнуть потом, когда жизнь будет состоять не из одной учебы и лекций, не из необходимой в медицине анатомической муштры, – из собственной ответственности за человеческую жизнь. И действительно, ничего подобного после этого случая Гудошников не слышал от сына. Началась работа, и появилась ответственность.

Гудошников расстался с женой и сыном весной сорок первого, когда уезжал в Белоруссию, где и застала его война. А нашел одного Степана лишь в сорок пятом. Все четыре года он рвался в Ленинград, не зная о том, что Александра Алексеевна умерла, а сын эвакуирован в Сибирь.

Степана он отыскал в Красноярском крае, в детдоме эвакуированных ленинградцев, Гудошников не узнал сына, оставлял мальчиком – встретил подростком.

Детдом держал кроликоферму. Дети обделывали тушки, упаковывали их в мешки и отправляли на фронт в госпитали. Самим же оставались только головы. Эти головы варили в огромном котле и давали на обед: старшим – по целой, маленьким – по половине.

Гудошников помнил ленинградских детей – с портфелями, чистеньких, аккуратно-вежливых. Сейчас эти дети за длинным деревянным столом с молчаливой поспешностью и оглядкой грызли кроличьи головы, вытягивая свои худые шейки над мисками. Сейчас они были глухи и слепы к слову. Война заставила их думать о пище – о том, о чем не должны думать дети. Голодный огонек в недетских глазах отбрасывал их назад ровно на историю человечества.

Среди этих детей был и его сын.

Сын – вор!

Никита Евсеич метался по дому, расшвыривая вещи. «Все – воры! – колотилась в его мозгу мысль отчаяния. – Все! Все! И сын – вор!»

Он не заметил, как подъехала санитарная машина, и увидел врача с чемоданчиком уже на пороге своего дома. Из-за спины доктора выглядывал другой, жизнерадостный верзила со смирительной рубашкой в руках. Гудошников закричал и толкнул в грудь врача «скорой». Тот пошатнулся, потерял равновесие и распахнул спиной двери, увлекая за собой санитара. Никита Евсеич их еще раз толкнул и захлопнул дверь, набросил крючок. С той стороны запоздало и громко забарабанили, потребовали открыть, но Гудошников был уже в комнатах и запирал окна.

– Возьмите! Попробуйте! – кричал он. – Воры!

Стучать перестали. Доктор с санитаром отошли к машине и стали совещаться. Через минуту, с места взяв скорость, «Победа» умчалась, завывая сиреной. Верзила с рубашкой остался возле калитки. Стало тихо, только метрономом стучала в ушах кровь.

Гудошников сел на диван, перевел дух. «Конец, конец, конец… – стучало в висках. – И сын – вор…» Боковым зрением он заметил какое-то движение на улице – выглянул в окно. Нет, все тихо. Только кровь барабанит в ушах…

А как хорошо начался этот день, двадцать девятого августа! Как хорошо.

И вдруг в двери застучали.

– Открой, папа! – Это был сын. – Я это, я!

– Уходи, вор, – глухо отозвался Никита Евсеич. – Уходи, иуда…

– Что с тобой, папа? Что случилось?

– Ты – предатель! – выдохнул Гудошников. – Ты страшнее Илюхи! Его хоть мучили, а ты… а тебя? Пес ты нищий, крыса ты…

– Что ты говоришь, отец? – спрашивал Степан, стуча в двери. – Открой, я не слышу!

– Слышишь, гад! – крикнул Гудошников. – Все ты слышишь! Твоя мать умирала – не тронула! Замерзала – листочка не сожгла, а ты? Уходи!

Никита Евсеич вскочил, придерживая вихляющийся протез, бросился к распахнутой двери хранилища.