Слово и дело. Из истории русских слов

По-видимому, таков исходный пункт совмещения литературно-книжного слова болезнь и народно-разговорного болесть. Противопоставление физической боли душевному страданию, индивидуального — коллективному стало реальной основой включения слова болезнь в диалектную систему. Принцип сближения данных лексем и распределения значений в большинстве русских говоров был общим: на это указывает и совпадение материалов по псковским и северным говорам, и те редкие замечания, которые можно найти в дифференцированных диалектных словарях[393]. Однако позднее переносные значения слов в отдельных диалектных системах развивались уже по-разному. Так, если для обозначения ‘переживания, неприятности’ в русских говорах Севера служит лексема болезнь, то псковские говоры в том же переносном значении используют еще слово болесть, ср.: «У меня две боле́сти: осенёй мужик помер, а зимой девка замуж вышла, вкратки вот сразу два переживания» (Остров.) — с новым ударением, что указывает на какую-то связь с литературным словом; в том же значении может использоваться и морфологически новая форма болезня[394]. Увлеченность каким-либо делом также квалифицируется как болесть; непромышленный сбор ягод, например, оценивается так: «это боле́сть, а не ягода» (Великолук.). Система переносных значений так или иначе связана с новым для говора словом (болезнь), хотя по форме это может оставаться и собственным словом (боле́сть с новым ударением на суффиксе). Как и любое переносное значение, и данное значение может быть соотнесено с различными литературными эквивалентами: ‘переживание’, ‘неприятность’, ‘трудность’, даже ‘хобби’ в последнем из приведенных примеров. Именно эта разноликость сопоставлений и препятствует точному и верному с диалектической точки зрения определению переносного значения слова. Ведь совсем не одно и то же — ‘переживание’ (личное и субъективное) и ‘трудности, неприятности’ (коллективные, общие, внешние по отношению к субъекту); где-то в переходах переносных значений нового слова и кроются условия его включения в диалектную систему как первоначально противопоставленного исходной диалектной лексеме. Ограниченная численность имеющихся в нашем распоряжении контекстов препятствует получению определенного вывода: является ли использование разных лексем в говорах приметой диалектной лексикологии или это связано с характером самого переносного значения, скажем: болесть как качество внутреннего переживания боли и болезнь как результат внешнего воздействия, вызывающего всякого рода неприятности. Если довериться акцентологическому критерию и признать, что псковское слово боле́сть = литературному боле́знь, эта дилемма снимается, потому что в обоих случаях, независимо от диалекта и говора, речь идет о ‘болезни’ — о внешнем воздействии, вызывающем внутренние переживания субъекта.

Если это так (а доказать это можно лишь монографическими изучениями отдельных диалектных систем), тогда мы присутствуем при возникновении качественно нового этапа в процессе совмещения народно-разговорной и литературно-книжной лексем. Прежнее противопоставление ‘внутреннее’ — ‘внешнее’ со взаимообратимыми значениями: бо́лесть — внутреннее ощущение боли, но в физическом плане; боле́знь — внешний источник боли, но воспринимаемой в морально-нравственном отношении — совмещает и дает новые семантические контуры, в которых основным является позиция слова болезнь, а не слова болесть. Категориальное расхождение между личным и внеличным обусловливает совмещение двух лексем, взрыв переносных значений происходит в результате их совмещения, причем динамическим элементом изменения в говоре все время остается новое слово. Во всяком случае, еще и в современных говорах содержание качества болести, ее конкретно-ограниченный характер воспринимаются на фоне абстрактно-обобщенной болезни как результата нежелательного действия. В основе этого устойчивого противопоставления, как мы видим, лежат глубинные различия категориального свойства, пронизывающие всю семантическую структуру диалектной системы.

Мы не сможем в кратком изложении однозначно указать причины и условия совпадения значений слова болезнь со значениями субстратной лексемы болесть, если хотя бы схематически не рассмотрим параллельных обозначений болезни в русской диалектной речи, восходящих к древнерусской системе.

Слово немощь (немочь) не входит в данную лексико-семантическую группу, поскольку оно связано с обозначением бессилия (слабосилия) вообще, независимо от болезни или боли. И греческие соответствия в переводных древнерусских текстах (αδυναμία, αςϑενής), и характер сочетаемости лексемы в древних текстах (немощь старости, немощь изгниения, немощь прободения, немощни и слаби и др.) — все указывает на это отличие данного слова от болезнь, болесть.