Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку

Вошел священник уездный. В полушубке, ниже которого ряска по полу волоклась, старенькая. Низко кланялся он чиновнику, на стол горшочек с медком ставил, потом гуся предъявил. Косогоров липовый медок на палец брал и с пальца пробовал. Гуся презентованного держал властно, огузок его прощупывая – жирен ли? И гуся того с горшком под стол себе клал, после чего спрашивал охотно:

– Кою нужду до власти духовной имеешь? И как зовешься?

На что отвечал ему священник так:

– Зовусь я Алексеем, по батюшке Васильевым. Нужды до власти духовной не имею, по смиренности характера, от кляуз подалее. Но прошу тебя, господин ласковый, ссуди ты меня бумагой для чистописания. Совсем плохо в деревне – негде бумажки взять.

– Бумажка, – отвечал ему Косогоров, – ныне в красных сапожках бегает. – И, гуся из-под стола доставая, опять наглядно огузок ему щупал и морщился. – Но… много ль тебе? И на што бумага?

– По нежности душевной, – признался Алексей Васильев, – имею обык такой вирши и песни в народе собирать. Для того и тужусь по бумажке чистенькой, дабы охота моя к тому не ослаблялась. Ибо на память трудно надеяться: с годами песен всех не упомнишь…

Косогоров вдруг обрадовался, говоря Васильеву:

– Друг ты мой! Я и сам до песен разных охоч. Много ль их у тебя собрано? Канты какие новые не ведаешь ли?

Священник тут же – по памяти – один кант начертал:

Да здравствует днесь императрикс Анна,
На престол седша увенчанна.
Восприимем с радости полные стаканы,
Восплещим громко и руками,
Заскачем весело ногами,
Мы – верные гражданы…
То-то есть прямая царица!
То-то бодра императрица!

– Чьи вирши столь дивно хороши? – спросил Косогоров.

– Сейчас того не упомнится. С десятых рук сам переписывал…

И священник, довольный бумагой и новою дружбой с человеком нужным, отъехал на приход свой – в провинцию. А консисторский решил почерком затейливым вирши новые в тетрадку перебелить, чтобы потом на манер псалмов их дома распевать – жене в радость… Поскреб он перо об загривок себе, писать набело приспособился, через дверь крикнув просителям, что никого более сей день принимать не станет. Первый стих начал в тетрадке выводить, и перо с разбегу так и спотыкнулось на слове «императрикс».

– Нет ли худа тут? – побледнел Косогоров. – Слово какое-то странное… Может, зложелательство в титле этом?

И – заболел. Думал, на печи лежа, так: «Уж не подослан ли сей Васильев ко мне? Нарочито со словом этим поганым, дабы меня в сомнение привесть? Может, враги-то только и ждут… Может, мне опередить их надобно! Да „слово и дело“ скорей кричать?»

От греха подальше он все песни, какие имел, спалил нещадно. А листок со стихами, где титул царский подозрителен, оставил. Благо, не его рукой писан. Две недели пьянствовал Косогоров, в сомнениях пребывая. Потом на улицы выбежал в горячке и закричал:

– Ведаю за собой «слово и дело» государево! Берите меня…

И взяли. В канцелярии воеводской били его инструментом разным, еще от царя Алексея Михайловича оставшимся. Вспомнил тут Косогоров, что доводчику, по пословице, первый кнут, но было уже поздно… Из-под кнута старинного Косогоров показал:

– До слова «императрикс» причастия не имею. А ведает о том слове священник Алексей Васильев, злодейски на титул умысливший!

Взяли из деревни Алексея Васильева, стали пытать.

– То слово «императрикс», – отвечал он искренне, – не мною придумано. А списывал я кант у дьяка Савельева из Нерехты…

Послал воевода людей на Нерехту, доставили они ослабшего от страха дьяка Савельева, и тот показал допытчикам, не затаясь:

– Слово «императрикс» с кантов чужих списывал, а сам причастия к нему не имею. Но был на пасху в гостях у кума, прапорщика Жуляковского, помнится, кум спьяна что-то пел зазорное…

Взяли Жуляковского-прапорщика – и на дыбу.

– Слова «императрикс» не знаю, – отвечал прапорщик. – Но был в гостях у купецкого человека Пупкина, и там первый тост вздымали за здоровье именинницы – хозяюшки Матрены Игнатьевны, отчего мне, прапорщику, уже тогда сомнительно показалось – почто сперва за бабу пьют, а не за ея величество…

Взяли купецкого человека Пупкина – и туда же подвесили.

– Слова «императрикс» не говаривал никогда, – показал он с пытки. – А недавно был сильно пьян в гостях у человека торгового по прозванью Осип Кудашкин. И тот Кудашкин, во хмелю весел будучи, выражал слова зазорные. Мол, у нашей государыни уседнее место вширь велико. Небось-де, Бирену одному никак не справиться!

Взяли Матрену Игнатьевну и поехали за Кудашкиным. Но Кудашкин был горазд умудрен богатым житейским опытом и потому заранее через огороды задние бежал в неизвестность… Делать нечего! Решили тряхнуть Матрену Игнатьевну, пока Кудашкин не сыщется.

– Охти мне! – отвечала баба на розыске. – Пьяна я была, ничего и не упомню. Может, экое слово «императрикс» и говорил кто, но я знать того не знаю и ведать не ведаю…

Бабу пока оставили, принялись опять за Пупкина.