Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку

– Матушка-княгинюшка, – сказал Тредиаковский, чтобы от бабы глупой отвязаться, – к вашей милости гости какие-то жалуют…

Барон Корф, волоча по ступеням тяжелые лисьи шубы, зубами стянул перчатку заледеневшую. Посмотрел на княгиню: щеки у ней – яблоками, брови насурмлены, вся она будто из караваев слеплена. И там у ней пышно. И здесь сдобно. А курдюк-то каков… Ах!

– Хотелось бы видеть, – сказал Корф, – знатного од слагателя и почтенного автора переложений с Поля Тальмана.

– Такие здесь не живут, – отвечала княгиня Троекурова. – И по всей первой линии даже похожих на такого не знаю.

– Как же! А поэт Василий Тредиаковский?..

– Он! – сказала Троекурова. – Такой, верно, имеется.

– Не занят ли? Каков? Горяч?

– Горяч – верно: заговариваться уже стал! А вот знатности в нем не видится. Исподнее сам в портомойне у меня стирает, а летом – на речку бегает…

– Мадам, – отвечал Корф учтиво, – великие люди всегда имеют странности. Поэт, по сути дела, это quinta essentia странностей…

Президента с поклонами провожали до дверей поэтического убежища. Тредиаковского барон застал за обедом. Поэт из горшка капусты кисленькой зацепит, голову запрокинет, в рот ему сами падают сочные лохмы…

– Простите, что обеспокоил, – начал любезный Корф (бедности стараясь не замечать, чтобы не оскорбить поэта). – Наслышан я, что от барона Кейзерлинга вы внимание уже имели… Над чем сейчас размышляете творчески?

– Размышляю, сударь, о чистоте языка российского, о новых законах поэтики и размера стихотворного. Наука о красноречии – элоквенция! – суть души моей непраздной…

– Типография в моих руках, – отвечал Корф, – отдам повеление печатать сразу, ибо все это необходимо!

Корф в сенях наказал княгине Троекуровой:

– Велите, сударыня, дров отпускать поэту, ибо у него собак можно морозить. Да шуршать и самому с собой разговаривать не мешайте. Ныне его шуршание будет оплачено в триста шестьдесят рублей в год. По рублю в день, княгиня! Он секретарь академический и меня российскому языку обучать станет…

Корф поэта с собою увез, в Академии Тредиаковский конвенцию о службе подписал. О языка русского очищении. О грамматики написании. О переводах с иноземного. И о прочем! А когда они уехали, дом княгини Троекуровой будто сразу перевернулся.

– Митька! Васька! Степка! – кричала княгиня. – Быстро комнаты мужа покойного освободить. Да перины стели – пышные. Да печи топи – жарче. Половик ему под ноги… Кувшин-рукомой да зеркало то, старенько, ему под рыло самое вешайте… О боженька! Откуда мне знать-то было, что о нем такие знатные особы пекутся?

Барахло поэта быстро в покои жаркие перекидали. Вернется секретарь домой – обалдеет. Княгиня даже запарилась. Но тут – бряк! – колоколец, и заекали сердца русские: ввалился хмельной Ванька Топильский из канцелярии Тайной, сразу кочевряжиться стал:

– Ну, толпа, принимай попа! Ныне я шумен, да умен… Мне, княгинюшка, твой жилец надобен – Василий, сын Кирилла Тредиаковского, что в городе Астрахани священнодействовал.

– Мамынька! Да его только што президент Корф забрал.

– Эва! – сказал кат Топильский (и с комодов что-то в карман себе положил). – С чего бы так? – спросил (и табакерочку с окна утащил). Огляделся: что бы еще свистнуть, и сказал: – Ныне жилец твой в подозрениях пребывает. И мне ихние превосходительства Ушаковы-генералы велели вызнать: по какому такому праву он титул ея величества писал – «императрикс?»

– Как? Как он титуловал нашу матушку пресветлую?

– «Императрикс»… Ну что, княгиня? Спужалась?

Троекурову от страха заколодило. А ну как и ее трепать учнут? Глаза она завела и отвернулась: пущай Топильский крадет что может, только б ее не тронул. Очнулась (Ваньки уж нет), затрепетала:

– Сенька! Мишка! Николашка! Где вы?.. Тащи все обратно в боковушку евонную. Сымай перины, да рукомой убери подале. И капусту, что выкинули на двор, поди снова в горшок ему упихачь обратно! Чтоб он подавился, треклятый! Я давно за ним неладное замечаю. Ныне вот и сказалось в титуле царском!..

Из Академии ехал поэт уже в казенной карете. Только не в академической, а в розыскной, от Ушакова за ним присланной.

– Ты што же это, каналья, – спросил его Ушаков, – титул ея императорского величества обозначил неверно? Мы ее зовем полностью в три слова (ваше императорское величество), а ты, сукин сын, одним словом, будто облаял ее… Императрикс-тыкс – и все тут. Сознавайся, на што титул государыни уронил?

– Каждый стих, – отвечал поэт, – имеет размер особливый, от другого стиха отличный. Слова «ея императорское величество» – это проза презренная. И три слова во едину строку никак не впихиваются. Потому-то и вставил я сюда кратчайшее слово «императрикс», высоты титула не роняя… Размер таков в стихе!

– Размер? – спросил Ушаков, не веря ему. – Чего ты мне плетешь тут? Ты размером не смущайся. Чем длиннее и красочнее титул обозначишь – тем больше славы тебе. А ныне вот, супостат ты окаянный, по милости твоей стихов любители из Костромы взяты. И драны. И пытаны… За то, что слово «императрикс» есть зазорно для ея величества! Какой еще такой размер придумал?