Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты

Франческо Арайя, с порога скинув плащ, присел за инструмент, пальцы его обнажились из-под манжет, хрустящих черными кружевами.

– Названье композиции такое – «Сила Любви и Ненависти».

– Я слушаю… извольте.

Он заиграл, а Эйлер поднял глаза к потолку, мысленно проведя через него диагональ. Расчет кубатуры помещения занял немного времени, но этот вдохновенный шелапут, кажется, еще не скоро кончит тарабанить…

– Вы не устали? – спросил его Эйлер, церемонно привстав.

– Как вы нетерпеливы, – возмутился тот, – я только начал. Прослушайте пассаж вот этот… И – как он показался вам?

– Вы в самом деле гениальны.

Исполнив свое сочинение, Арайя признался:

– Поверьте мне, я душу всю вложил.

– И это видно, – ответил Эйлер. – Но меня заинтересовала не ваша музыка, а… звуки.

Франческо Арайя был поражен:

– Я создавал не звуки, а музыку! Вы отвечаете ли, сударь, за те слова, что произносите столь легкомысленно?

– Вполне, – сказал на это Эйлер с улыбкой доброю. – Тем более что я живу в стране с таким суровым климатом, где за слова людей привыкли вешать… Что делать! Я до безумия влюблен в Большую Медведицу, и вот на корабле, наполненном моими иксами и тангенсами, переселился я поближе к Северу… Постойте же, куда вы?

Удержав артиста, Леонард Эйлер продолжил:

– Ваша музыка взволновала меня, как… подраздел богатой науки об акустике. Слушая вас, я невольно задумался об отношении между колебаниями струн и воздушной массы. Вы случайно не извещены – применял ли кто-либо из композиторов логарифмы для различия в высоте музыкальных тонов?

– Пожалуй, лучше мне уйти, – сказал Арайя, берясь за шляпу.

Эйлер смешал магниты на столе и воскликнул:

– Так и быть! Я напишу научный трактат о музыке.

Арайя возмущен был до предела:

– И это… все, что вы можете сказать о моей музыке?

– Еще не все. Гармония звуков непременно должна объединиться с гармонией красок. Я не побоюсь выдвинуть в науке новейшую гипотезу – музыка должна быть видима слушающему ее![6]

Арайя нахлобучил шляпу на пышный парик.

– Ты пьян… иль сумасшедший? – заорал он, убегая прочь.

Леонард Эйлер со вздохом произнес ему вдогонку:

– Это тоже гипотеза – гипотеза о сумасшествии Эйлера… А впрочем, – задумался математик, – я опять опережаю свое время.

На следующий день Арайя играл в покоях Левенвольде – на Мойке, в доме пышном и богатом. Он сумел понравиться обер-гофмаршалу. Оперу его поставили в придворном театре. Анна Иоанновна была ею довольна. Играя с князем Черкасским в квинтич на бриллианты, она прослушала музыку с удовольствием. Кантата же Арайи называлась так: «Состязание Любви и Усердия».

В кантате этой были такие куплеты:

Можно ль найти более усердия,
чем у тебя, августейшая самодержица,
и любовь более пылкую,
чем любовь твоих подданных?
Как не счесть звезды на небе —
так невозможно исчислить твои славные деяния.
О смелость композитора! Ты
потерпела аварию средь океана добродетели.
Солнце не нуждается в похвалах,
как и божественная русская императрица…

– А он и впрямь гениален, – сказала Анна Иоанновна. – Такого-то нам и надобно…

Придворные с восторгом окружили композитора:

– Ах, синьор Арайя! Как вы тонко поняли нашу добрую императрицу, как вы справедливо очертили ее ангельский характер…

Осыпанного милостями и золотом, его повели к присяге. У святого алтаря композитор, которому рукоплескали Рим и Тоскана, поклялся верой и правдой служить «ея императорскому величеству государыне…». Арайя, спору нет, был талантлив и трудолюбив. Он писал оперы. Балеты. Кантаты. Музыка его была приятна для слуха. Синьор Франческо Арайя почти всю жизнь провел в России, но Россия его не запомнила. Она не стала петь его арий. Хотя первая опера в России – это его опера!

Арайя приобрел печальное бессмертие…

* * *

Музыка надрывалась в ужасных воплях, оплакивая человека.

Шли ряды полка Ингерманландского – скорбные.

За ним – три фурьера верхами. Трубачи и литаврщики.

Шел поручик, весьма одинок, держа багровое знамя.

Шталмейстер. И – шестерка лошадей в попонах траурных.

Два маршала и чиновники коллегий российских.

Шагал рыцарь в светлых латах из серебра.

Шел флота лейтенант с белым распущенным знаменем.

Потом, опустив голову, двигался рыцарь в черных латах.

Гарцевал конь покойного (тоже в трауре).

Без субординации шли, разевая рты, синодальные певчие.

Голосили!

За певчими – духовенство столичное, чины синодские.

Выступал бригадир, плача. За бригадиром – полковники.

Нехорошо завывали на Невской першпективе смертельные гласы труб.

В окружении ассистентов пронесли на подушках вещи: каску – рукавицы – шпоры – шпагу – знак Александра Невского – знак Андрея Первозванного – жезл командорский.

По бокам процессии преображенцы несли пудовые свечи.

Показалась и сама колесница печальная…

– Кого хоронят-то? – спрашивал народ, по обочинам стоя.