Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений

Главным содержанием «мы» в 30-е годы определенно становится семья – его союз с женой: « куда как страшно нам с тобой… », « мы с тобой на кухне посидим… », « нам попался фаэтонщик… », « мы с тобою поедем на "А" и на "Б".. .», « Есть у нас паутинка шотландского старого пледа… » (реже, но это двойственное «мы» возникает и в Воронеже: « А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах… Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам » – перекличка с «Камой», где О.М. « плыл по реке с занавеской в окне, с занавеской в окне, с головою в огне. А со мною жена пять ночей не спала, Пять ночей не спала, трех конвойных везла »).

Свое прежнее разночинское «мы» Мандельштам тоже не забыл, но он переоценивает его и относится к нему крайне критически: « были мы люди, а стали людье… », « есть блуд труда и он у нас в крови… », « о, как мы любим лицемерить… ». Самое широкое «мы», на которое Мандельштам еще соглашается в начале 30-х годов, это «мы» зрителей картин, читателей стихов и слушателей мызыки: « художник нам изобразил… », « а еще над нами волен Лермонтов, мучитель наш… », « рассказывай еще – тебя нам слишком мало… », « нам с музыкой-голубою не страшно умереть… », отчасти и « есть между нами похвала без лести… ».

В это же самое время в «Ламарке» впервые возникает совершенно новое и, может быть, наиболее радикальное «мы» изо всех – «мы» обратной, вспять, эволюции и деградации: « мы прошли разряды насекомых… », « и от нас природа отступила – так, как будто мы ей не нужны… ». Современность врывается в стихотворение на плечах концовки: « И подъемный мост она забыла, Опоздала опустить для тех, У кого зеленая могила, Красное дыханье, гибкий смех ».

Разве не то же состояние «глухоты паучьей» ассирийско-советского государства зафиксировано в первой же строке «пасквиля»: « Мы живем, под собою не чуя страны… »? Не забудьте, кстати, и перекличку « насекомых с наливными рюмочками глаз » из «Ламарка» с «тараканьми глазищами» из «Мы живем…» (Кстати: именно глазища, а не привычные с самиздатского детства «усища»!).

Позднее, в Воронеже, он попытается все-таки разрешить это противоречие и предожить компромисс между «Ламарком» и «Одой» – в «Стансах» и стихах, аккомпанирующих «Оде»: « Мне кажется, мы говорить должны О будущем советской старины, И пращуры нам больше не страшны: Они у нас в крови растворены». И тут же: «Еще мы жизнью полны в высшей мере, Еще комета нас не очумила… ». В самой «Оде» – опять прирученные пращуры: « Его мы слышали и мы его застали.. .». А накануне «Оды» – он же еще и « тот, о котором мы во сне кричим, – Народов будущих Иуда »! Кто тут он понятно, но кто же тут мы ? Те же ли самые, что в «пасквиле» и те же ли самые, что в «Стихах о неизвестном солдате» и их окружении («Нам союзно лишь то, что избыточно…», «Узел жизни, в котором мы узнаны…», «Хорошо, если мы доживем…» или «Вслед за ним мы его не повторим…») или в «поэтическом завещании» Мандельштама – стихах к Н.Е.Штемпель « О том, что эта вешняя погода для нас – праматерь гробового свода, и это будет вечно начинаться… ».

Итак, для установления природы искомого «мы» весь приведенный анализ не дал почти ничего: мы лишь удостоверились в том, что мандельштамовское «мы» – категория необычайное сложная, подвижная и множественная.

Лично я думаю, что «мы» из «Мы живем..» – это собственный ближний круг Осипа Эмильевича, это те самые 25 или более человек, кому он прочитал свой «пасквиль»: во всех слушателях, за исключением, быть может, Длигача, он был совершенно уверен…