Слово и событие. Писатель и литература

В те годы высшая мера, тем более у ссыльного, особенно после его стихов «Мы живем под собою не чуя страны», была многозначительной оговоркой. Жесткое соседство полной меры жизни и льнущей к ней смерти было правдой времени. Поэт смотрит на полноту жизни и видит смерть. Или он смотрит на смерть, прямо в ее глаза, в еще худшее время в январе 1937-го, удивляется – «еще не умер я», – и от этой решимости заглянуть за край возвращается полнота.

Я наслаждаюся величием равнин
И мглой, и голодом, и вьюгой.
В прекрасной бедности, в роскошной нищете…
Благословенны дни и ночи те…

А если бы не было решимости заглянуть туда, где тень? Не было бы речи о полноте, роскоши, благословении.

Несчастен тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер косит…

Здесь сравнение с тенью перевернуто. Черта и граница, ночная сторона постоянный спутник всякого, и несчастен тот, кого вечная тень пугает как овчарки и сквозняк. Он – «полуживой», но не оттого просит милостыни у тени, а наоборот, он такой, потому что не вобрал ее в полной мере и без нее едва живет. Отодвинь пишущий от себя всё это решительно полуживое существование, не включи мглу, голод, нищету в роскошь своего бытия, он не сказал бы что «мы с временем соседи» и что

Я… сердцевины часть
До бесконечности расширенного часа.

«Расширенный час» записи 9–11-го февраля 1937-го (мы говорим записи, не стихотворения, помня, что Мандельштам «работал с голоса») – то же самое, что в другой записи того же года «пламенных лет стая» и «бесчисленные друзья», одинаково насыщенные расширенным часом, «океан братских очей», куда поэт упадет «тяжестью всей жатвы, сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы». Поэтическая пахота («я запрягу десять волов в голос») идет под угрозой.

Если б меня наши враги взяли
И перестали со мной говорить люди…

Можно говорить без если, они и перестали.

Если б лишили меня всего в мире –
Права дышать и открывать двери
И утверждать, что бытие будет
И что народ, как судия, судит…

Брошеность, доходящая до высшей меры, когда принята, вовсе не выводит из времени.

Как дерево и медь – Фаворского полет,
В дощатом воздухе мы с временем соседи…

Днем раньше начала этой группы воронежских записей Мандельштам уже ставил себя рядом с художником в середине времени.

Как светотени мученик Рембрандт,
Я глубоко ушел в немеющее время…

Для полноты надо чтобы многое с человека осыпалось или было бы уж пусть хоть насильственно содрано как одежда. Надо чтобы он взял себя вместе с пределом, границей, имена которой нищета, сон, смерть, молчание. Если он не поддастся панике, у него откроется второе дыхание. Или впервые откроется дыхание.

И раскачав в колокол стан голый,
И разбудив вражеской тьмы угол,
Я запрягу десять волов в голос…

Не обязательно он оставлен голым врагами. Человек мог сам пойти навстречу своей простоте, щедрой нищете. О новом голосе говорится грамматически в будущем времени, но он уже умел звучать мощнее всех громкоговорителей страны. В своей нищете

И не ограблен я и не надломлен,
Но только что всего переогромлен…

Дальше идут строки, которые может быть начнут становиться понятны в новом веке.

* * *

В часто цитируемой вещи 1921-го года «Всё расхищено, предано, продано» Анна Ахматова перекликается в ритмах Некрасова с Блоком лета 1905-го года: «Занимаются села пожарами, Грозовая над нами весна, Но за майскими тонкими чарами Затлевает и нам купина». Ахматова не упоминает огонь, но пожар звучит в ее голосе через эту перекличку.

Внезапный и небывалый в столице голод и террор были встречены Петербургом 1918-го года с неожиданной готовностью. Как судьба там была встречена блокада 1941–1944 годов. Так же был принят всей страной голод 1991–1993 годов. Наша вера в надвигающуюся грозу, доверие огню в войне и революции больше и прочнее веры в порядок. Мы готовы к тому, с чего начинается фантасмагорическая драма Ахматовой «Сон во сне»:

Мир не видел такой нищеты,
Существа он не знает бесправней,
Даже ветер со мною на ты
Там, за той оборвавшейся ставней.