Слово Лешему

И вот у Тоськи родился от Тимки Фантик (были ли у Фантика братья-сестры, не знаю, не спрашивал, не важно). Появление на свет сыночка не понравилось Тимке, отцовские чувства не пробудились в нем, напротив, пробудились воспоминания о какой-то другой его жизни, в большом (по сравнению с Горой-Сельгой) селе Корбеничи. Однажды он прыгнул в лодку, идущую в Корбеничи...

Лодка шла вот по какому случаю: везли в больницу в Шугозеро Татьяну Максимовну Торякову, страдающую астмой.

За весла сели две медички, специально для препровождения больной в больницу прибывшие из Шугозера. Федор Иванович взял кормовое весло, не столько править (и править), сколько давать лодке ход. После он хвастался, то есть делился со мною опытом, чтобы взбодрить меня на плавание в Корбеничи, в магазин: «За час тридцать доплыли». (Сам я еще ни разу не выгреб из двух часов).

В Корбеничах Тимка быстро сыскал то место, где раньше жил, наладил прежние связи (или завел новые) с корбеничским песьим миром. К посадке в лодку он не вернулся (Татьяну Максимовну посадили в машину). Федор Иванович вздынулся к себе на Гору один, без Тимки — ну, что ты будешь делать. Дома его с восторгом встретили Тоська с Фантиком.

Когда я впервые увидел прибавку в собачьем населении избы Торяковых, Фантик вовсю сосал Тоську, чмокал, сладко урчал. Потом, я видел, он схрупал сырых, принесенных с озера, окушков, подкрепился вареными моховиками, картошкой, бараньим мясом, полакал из блюдца коровьего молока (все от той же Римы). Он был толстый, бокастый, будто надутый изнутри, веселый, но опасливый, как его мама Тоська: за добрых людей почитал деда Федю, приехавшую (в отсутствие хозяйки) хозяйкину крестницу Ольгу, работающую в Ленинграде на ткацкой фабрике, а других опасался. Хотелось, хотелось ему поиграть и со мною, но боязно, боязно...

Однажды явился из Корбеничей Тимка. Он прошел семь километров развоженной тракторами дорогой, сам извозился в грязи, как чушка, превратился в шматок грязи. Глазенки его глядели сквозь черную грязь и шерсть весело, вызывающе-задорно: а вот и я! Он ластился к Тоське, видно было, любит, соскучился. На Фантика порыкивал, никаких нежностей, заигрываний с его стороны не принимал.

Тимку на радостях помыли в корыте. Он блаженствовал: ткнется сплюснутым, черным, холодным носом тебе в ладонь, ждет, чтобы ты запустил пальцы в космы на его болоночной мордочке, почесывал бы, поглаживал. Это он очень любил.

Что взбредет на ум Тимке, нельзя предсказать. Вдруг сорвется и покатится ежом по деревенской улице, на пастбище — вон туда к холмам, к костру-дымокуру, возле которого благодушествует корова Рима, нетель Сашки Текляшева, Иванова брата, остатние нюрговичские барашки. Пасет их Маленькая Маша.

А пса рыбака Ивана Текляшева, красивую умную лайку Серого, увели архаровцы, ночевавшие на Гагарьем озере, в доме, обихоженном Иваном.

Забегая вперед, скажу и о печальном исходе, постигшем верного пса Михаила Цветкова Лыско. Осенью 1986 года егеря охотничьего заказника (угодья вокруг Капшозера охотничьи — промышляют пушнину, сдают по плану) поставили капканы на бобра в бобровых урочищах; в один из них угодил Лыско. Пытался переплыть заводь с капканом на лапе, запутался в траве и испустил дух.

Хозяин искал любимого пса трое суток. Нашел, принес, похоронил в ограде у дома. Пойдет на могилку, покурит, поплачет. Помянет собаку добрым словом: «Лыско был у меня профессор во всех делах». И правда, профессор. Помянет и егерей, без злобы, а с горьким недоумением: «Я же их спрашивал, где будут ставить капканы, а они...». Злое дело против наших меньших братьев оборачивается злом против нас.

Михаил Яковлевич привез из Шугозера кормившегося там на помойках бесхозного пса рыже-черной масти, высокорослого, мосластого, довольно-таки страховидного, назвал его почему-то Мухтаром. Первое, что учинил новый четвероногий друг, это цапнул деда Мишу за руку — крепкими, вострыми зубами. Пришлось старику тащиться в Шугозеро, принимать уколы от бешенства.

Дед Миша оглядывает Мухтара с надеждой и сомнением, приговаривает: «Не знаю, что из него выйдет, пока что Мухтар печальный...».

Вот такие собачьи дела в Нюрговичах.

Муравейники живут долго, поставлены на чистые песчаные основания-подушки, муравьями же отсыпанные. Но наступает срок (как всему на свете), муравейники, подобно стогам сена, истлевают, обрастают мхом, покрываются коростой от бытовых муравьиных отходов (у муравьев — есть же быт). И что же? Жить в задубеневших катакомбах с подгнившей внутренней полостью мурашам не светит. Надо искать новое место, заново отсыпать песчаный фундамент. Мураши не боятся работы, ищут, строят. Но редко, редко они бросают свои старые станы — муравейные городища.