Слово Лешему

Вечером шел мимо кооператор Андрей, вестимо, из лесу, я его зазвал в избу, угостил водкой. Закусывали свежим хлебом, испеченным в Корбеничах пекарем-лавочником Михаилом Осиповичем, — шибко скусный хлеб; еще луком с постным маслом. Больше нет ничего. Обменивались самыми важными новостями: малины позавчера не было, а вчера вдруг вся покраснела. Слой белых грибов прошел подозрительно рано. Может, все кончится раньше срока, падет осень, большой гриб так и не народится, израсходовав себя до времени.

— Я знаю, кто рвал рыбу на Сарозере, — сказал Андрей. — Местные рвали, знали каждую яму, где рыба. Я пока не скажу, кто, у меня нет доказательств. Но если Сашка Пулькин здесь появится, я его изметелю.

Я сказал Андрею, что Сашка Пулькин с дружком вчера проходили на Сарозеро. Сашкино открытое появление не укладывалось в версию Андрея. Он предположил:

— Может быть, с той стороны Сарозера, там городские на «Жигулях» подъезжают... — Впрочем, тут же заверил — себя и меня: — А Сашку я все равно изметелю.

Андрей распустил длинные ноги до половины избы. Под расстегнутым воротом его рубахи видна грудь — плоская, загорелая, шириною в сажень. Курчавилась рыжая борода, синевели холодные глаза; Андрей похож на царя Навуходоносора.

Пришел программист, дачник, мой сосед Лев... (Мы плавали за хлебом в Корбеничи с женой Льва Таней и пятилетним сыном Димкой, на Левиной лодке. Димка мне заявил: «Ты написал рассказ про Льва». Я удивился: «Нет, Дима, я писал про зайца, волка, медведя, лису, глухаря, а про льва не писал. Про льва писал другой дядя — Хемингуэй». Димкина мама Таня мне объяснила: зимой я выступал по радио, делился впечатлениями о проблемах в нашей деревне, представил слушателям моих новых соседей: Льва, Валентина... В Димкином сознании отложилось: дядя написал рассказ про папу, про Льва). Я выставил еще водки (втроем выпили литр, нормальная доза для трех мужиков). Лев сказал, что вырыл куст картошки, посчитал урожай, из одного клубня выросло тридцать полновесных картофелин. Еще Лев сказал, что семенную картошку приобрел в Институте растениеводства, изучил литературу; сам-семнадцать — отлично, но чтобы сам-тридцать, такого рекорда никто до сих пор не ставил. Вообще, у Льва и Тани огород (может быть, первенство за Таней) — хоть переноси его на ВДНХ как образцово-показательный. Возделала огород семья горожан первый раз в жизни, на отдохнувшей за пару лет земле, без каких-либо удобрений. Лев, как я уже заметил, программист, Таня — психолог.

Малина обросла всю мою избу, стала у меня воистину не жизнь, а малина. Нынче впервые назрели ягоды, можно с порога протянуть руку, сорвать малину. И тут же крапива — стрикава; полакомишься ягодкой, обстрикаешься, на руках волдыри, больно. И сладко, и больно, почему-то так должно быть. В Корбеничах у меня не только хлеб мой насущный, но еще и дед Федор, с которым прожили душа в душу в Нюрговичах. Дед и нынче целехонек, хоть куда... Сидел подле своей избы на чурке, в другую чурку вонзал топор, колотушкой бил по обуху до тех пор, когда полено разваливалось. Дед колол дрова сидя, у него наколота большая поленница. Бабка Татьяна тоже молодцом, только: «Тебя-то вижу будто в тумане. Лица твоего не различу, только вижу, что ты».

Дед получил все, что желал: ему присвоили первую группу инвалидности, дали единовременно две тысячи рублей, за что-то в свое время недоданное, назначили пенсию — двести с чем-то рублей. Дед продал избу в Нюрговичах питерской женщине Аде, стал богатым, может быть, это придало ему сил жить дальше, ибо люди умирают, как однажды заметил Н. С. Лесков, от жены, от любовницы и от того, что денег нет. Первые две причины деду не угрожали, третья тоже отпала. Дед похвастал, что прошлой осенью не стал продавать баранов, нет нужды. Пятерых заколол, засолил в бочках, по сю пору они с бабкой при мясе...

Дед с бабкой накормили меня «деревенским» супом с соленой бараниной, напоили молоком, чаем. Во всех вепсских избах первым долгом сажают за стол, а у дачников не дождешься. Зайдешь, изба та же и стол на том же месте, а угощают тебя только светской беседой о пустяках. (И я не сажаю к столу посетителей, нечем угостить). У вепсов за столом — беседа, о чем-нибудь жизненно-первостатейном. Дед Федор сказал:

— Знаешь, Глеб Александрович, дров бы Соболь дал, если бы я скандалил. А я скандалить-то, знаешь, не умею дак.

Зашел в сельсовет. В председательском кабинете сидел Николай Николаевич Доркичев. Я сел к столу против председателя Алексеевского сельсовета, смотрел ему в лицо, пропеченное солнцем, с особо заметными на загаре бороздами морщин, в его добрые от старости, со слезинкой голубые глаза; он мой ровесник; я подумал, что наше с ним дело — не снопы молотить, а овины сторожить. Доркичев поделился со мною сомнением: