Слово Лешему

18 сентября. Гора. Три часа пополудни. Теплый милый день бабьего лета. Ходил в лес на поминки по грибам. Девятый день, как грибы канули, оставив по себе в память несколько красных колпаков мухоморов. Нарвал красной калины с куста. Калина красная, калина вызрела, а я милова мово измену вызнала. Без измены у нас никак.

Накануне был в Усть-Капше, поел у Маленькой Маши Текляшевой калиток с молоком, погрел руки о котенка Филю, поехал встретить Ивана из клюквы, с Харагинского болота. Сидел в машине на горе над цветными лесами, задремал... Проснулся — стоит Иван, сивенький, кучерявенький, с мешочком клюквы за плечами.

— А я думал, Соболь стоит, — залезая в машину, сказал Иван, — думаю, попрошу, Соболь довезет.

Я был не Соболь, существо другого порядка.

— Я тебя встречал, Иван, — обрадовался я моему сердечному другу.

Дома Иван взвесил клюкву на безмене, вышло пять килограммов.

— До Покрова похожу за клюквой, — сказал Иван, — наберу сто килограмм, продам, куплю курева.

В Корбеничах председатель Алексеевского сельсовета Доркичев напоил меня чаем с булочкой, сказал:

— Все сворачивают. Кинофикации нет, аппаратуру увезли. Клуб закрыли, в магазине шаром покати. Теперь, мне говорили в Тихвине, закроют почту. Если на то пошло, пусть бы нам, вепсам, отдали наши угодья, наши леса, мы бы как-нибудь заработали на них, нашли бы средства, и почту и клуб содержали бы. Не дают. Вот приехали егеря из Питера, убили в овсе медведя. Овес-то наш и медведь наш. Почему так? До меня не доходит.

Жихарев обварился, обдал кипятком ногу, ему делают перевязки попеременке Андрей и Юля.

— Я голову решил помыть, — объяснил мне Жихарев свое обварение, — не пьяный был, ни в одном глазу, кипятку в таз налил, а собака с котом поцапались и бортонули, понял? Не могу ходить ни в лес, никуда. А эти, что жили у меня — я их пустил, не знаю, откуда... Они у меня ружье украли, двадцатый калибр, ружьишко мое любимое, сорок патронов снаряженных, две сети, свитер вязаный, вот такой, как этот, только черный, двадцать три тарелки с базы, ложки, вилки, пять одеял, простыни, наволочки... Я им устрою, до смерти не буду убивать, в тюрьму неохота, а кулак у меня стальной. Я на корабле самбо занимался, меня на пять минут хватит, я их за пять минут уделаю. Так же нельзя спускать, правда же? Они мне говорят: «Ты не работаешь, бабки околачиваешь...». А я как училище кончил в Тихвине, помощником машиниста на паровозе. Утром идешь на паровоз в рейс, знаешь Ленинградскую улицу? Там за мостом дядя Федя пивом торговал, в пять часов утра открывал точку. К нему зайдешь, сто грамм, кружку пива, бутерброд — и нормально. Мне мама давала, когда я в рейс уходил, десять рублей... С семьдесят первого но восьмидесятый в колхозе рыбаком, на Ладоге. Зимой на машине, у меня права второго класса. Столько наработано, мне на две пенсии хватит, а они, оглоеды... У меня язва была прободная, мне операцию делали в Военно-медицинской академии, хирурги высшего класса... — Жихарев показал мне то место, где ему взрезали живот, я уже несколько раз его видел. — Мне пятьдесят пять лет, я еще ничего. Правда, не так... Раньше по пять-шесть раз за ночь на бабу забирался, теперь от силы два раза, ну, если меня привлекает, то и еще смогу. Ты не знаешь, ожог второй степени скоро проходит?

Жихарев снял штаны, показал мне перебинтованную от паха до голени ногу. Он изжарил яичницу из пяти яиц, с помидорами, угостил меня кофеем и «Беломором». Сам за это время выпил полбутылки спирту, кряхтя, стеная, лег в постель.

Еще судьба русского человека с поворотом не в ту сторону. Жаль, мужик-то хороший.

Пируют дрозды на черемухах. Ягода черемуха сладкая, вяжет во рту. Налилась соком калина. Брусники сей год нет, клюква, говорят, реденькая. Иван Текляшев говорит: «Я по одной ягодке собираю, руки замерзнут, костер разведу, чаю сварю, сижу, хорошо. Я в лесу себя лучше чувствую».

В нашей деревне Алеша подводит сруб под избу Валентина. Маленькая Маша говорит: «струн». Иван сомневается: «Пятистенка, а они под четыре стены венцы подводят. На домкрате поднимут, а та просядет. Не знаю, навряд ли, у нас мужики какие строители были, и то не всякий брался».

А я думаю, выйдет, у Алеши не может не выйти. Алеша один такой, его поселил у нас на Горе тот, кто знал, кого поселить, чтобы Гора не облысела, то есть не заросла бы чертополохом.

На луговинах белым-бело от кипрейного пуха.

Белым-бело от утреннего мороза. День будет хрустальный, как в стихе Федора Ивановича Тютчева:

Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора —
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера...

Но каково моей картошке на первоначальном морозе? Картошка оставлена в машине в Корбеничах, сам я кукую в Нюрговичах на Горе, раздираемый противоречивыми побуждениями: продолжать куковать (наиболее милое мне времяпрепровождение) или вывозить картошку?