Слово Лешему

— Я из Шугозера ехал в Харагеничи, сел в автобус, и мужик сел с собакой. А мужик был поддатый. Я как раз с лечения ехал из Тихвина, подшитый, само собой, ни в одном глазу. Мужик в Пялье сошел, собачка осталась. А я вижу, лайка законная — охотничья. Как говорится, гоже, не гоже, а на гоже-то похоже. На собачке — ошейник, все путем. В Харагеничах у бабки Дуси поводок взял, привел в Корбеничи, привязал. Меня врач из Тихвина просил собачку ему подыскать. Ночь подержал на привязи, утром пустил, она у Белякова пять куриц задавила — охотница... Беляков на меня бочку покатил, в суд, то, другое. Я ему: «Ты докажи, что собака моя. Как докажешь? Ага?!» А сам ее на поводок да в лодку и в Нюрговичи. Думал, Валерке Вихрову отдам, а его уж неделя как нету...

Вот такова история месяц живущей у меня собаки. В нашей деревне кооператоры ее шуганули, а дачники прикормили, против меня купившие избу Лева с Таней. Собачка вскоре ощенилась, впоследствии всех щенков пристроили, а накормить собачье семейство, чтобы у всех шерсть лоснилась, Лева с Таней никак не могли, у них самих двое малых детей. Так что я напрасно их обвинил в дурном отношении к животным, то есть написал под собственное дурное расположение духа.

Левины-Танины ребятишки звали собаку просто Песа, собака охотно откликалась на такую кличку. Я решил немножко кличку облагородить, стал звать Песу Песси. Собака готовно отозвалась и на этот звук. Так в нашей деревне все собаки стали иностранцами: Рэмбо, Данди и Песси. Вместо Малыша, Тоськи и Цветковского Лыско.

Продолжаю читать «Русскую идею» Бердяева, все более прихожу к выводу о том, что изощренное праздномыслие: богочеловек-человекобог послужило в России полному распаду всего.

В Англии же не было «английской идеи». Хотя была, но ее не муссировали, не педалировали, ораторы в Гайд-парке выступали о другом, лучшие умы грызли гранит политэкономии; возлюбленного в России как выразителя мятежного английского духа Байрона на родине мало кто знает. У меня был случай в этом удостовериться...

Однажды я прогуливался в парковой зоне Лондона, неподалеку от Трафальгарской площади, вдруг увидел стоящий особняком, отчужденно, посреди газона с непритоптанной травой памятник. Горло мне перехватило спазмом узнавания, на пьедестале стоял знакомый мне с детства Байрон. К памятнику можно было пройти по подземному переходу, никуда больше не выводящему, только к Байрону, потому совершенно пустому. Посередине перехода навстречу мне поднялся лежавший на тощей подстилке из газет «Гардиан», «Файнэншл таймс», это я заметил, — пожилой негр, в трусах, но в сорочке с галстуком. Брюки он приспособил в изголовье, пиджаком укрывался. Черный человек протянул мне руку, выворотил губы в добрейшей улыбке; во рту судьба оставила ему дай бог два клыка, что говорило о крайнем социальном ничтожестве человека: в Англии что другое, а с зубами у всех о’кэй. Мы представились друг другу, я сказал, что из России, негр по-детски обрадовался такой неожиданной встрече. Он спросил у меня, не коммунист ли я. В ту пору я был стопроцентным коммунистом, в чем охотно признался. «Ай эм африкэн соушилист», — сказал мне ночлежник подземного перехода по соседству с памятником Байрону в парковой зоне Лондона, то есть: «Я — африканский социалист». К этому он прибавил, что написал пять книг социалистического содержания. Африканский социалист смотрел на меня как на посланника благосклонного к нему Рока, как на улыбку Фортуны... «Гив ми сам мани», — попросил у меня бедолага, то есть: «Дай мне сколько-нибудь денег», — с искренней надеждой решить проклятую проблему, ну, хотя бы что-нибудь съесть на завтрак. Само собой понятно, у меня в кармане была... вошь на аркане. Я развел руками, проследовал мимо чуть не плачущего негра наверх, к Байрону.

Каких-либо следов внимания нации к своему великому поэту, хотя бы цветочка, я не заметил у подножия памятника. Байрон глядел печально и как-то в сторону, мимо... На обратном пути от ночлежника в подземном переходе не осталось и следа. Как будто он явился мне в сновидении.

Вчера мы пили чай с младшим сыном в семье Цветковых, вепсом Сашей, в Цветковской избе, взятой у совхоза в аренду. (Старшие Цветковы уехали в Пашозеро. Родовое гнездо им больше не принадлежит; младшие платят за него арендную плату как дачники). Я знал Сашу милиционером Тихвинского горотдела; когда в семье у Саши Цветкова пошли дети, он уволился из милиции, поступил на завод: милицейская зарплата никак ему не светила. Поговорили о летающих предметах; Саша видел, летело, величиной с Луну и большого накала.

Саша мне рассказал воспринятое от родителей деревенское предание: жил в Нюрговичах мужик, еще в войну было дело, пошел порыбачить на Сарозеро, заночевал, а с вечера дождь. Мужик забрался от дождя под лодку, ночью слышит, кто-то его веточкой пощекотал, будит. Он вылез, видит, трое мужиков, ростом каждый в полдерева. Ничего ему не сказали, а только он им в чем-то помешал. Они его согнали. Мужик говорил, у него волосы дыбом встали, «шапка поднявши была».