Слово Лешему

— Я-то не могу. Да... Котельная — сердце завода. Представляешь себе, почти в центре города — и на угле завод работает. Это же такая лабуда. И вот в рабочие дни там у них человек сто крутится, а по выходным — завод все равно работает — справляются девять человек с той же работой. К ним туда придешь в отдел снабжения, бухгалтерию, там бабешки сидят, сплетничают, чаи распивают, намазываются. А это же молокопровод у них — все трубы из нержавейки, а электродов достать не могут, эти, из отдела снабжения. Я им говорю: «Да вы че? У вас же рядом “Трансмаш”, у них навалом». А они: «Не твое дело».

— Ты не знаешь, Глеб Александрович, — опять спросил Володя о том главном, что мучило его, — как бобину подсоединять — один провод к генератору, а другой на массу?..

В прошлом году поздней осенью Володя Жихарев плыл на лодке по озеру, наскочил на топляк, выпал в студеную воду, но успел ухватиться за корму. Его побило винтом — не осталось живого места. Однако все же в лодку взобрался, до Корбеничей доплыл, до сантранспорта выжил, потеряв бадью крови. Его залатали, все на нем зажило, как на собаке. Желудок у него вырезан — оперировали с прободной язвой.

Ночью в окошко была видна круглая, окровавленная, как отрубленная голова Стеньки Разина, Луна. Я лежал на одной из постелей базы отдыха химзавода, на сетчатом панцирном матраце, все время уходящем из-под бока, не дающем спать. Это одно из советских достижений — панцирный матрац, с эффектом батута. Заведут в доме койку с таким матрацем — и «жить стало лучше, жить стало веселей!»

Ну ладно, хватит.

Вчера ходил победителем, а сегодня оказался на лопатках. Наелся белыми грибами с лисичками, сжаренными на постном масле, с картошкой... Так было вкусно, и главное, из лесу принес, за два часа прогулки набрал... Ночью разболелся живот. Не было того средства, какое ранее обнадеживало: живот на живот и все заживет.

Сегодня, кажется, был последний день в Нюрговичах. Последняя ночь. Истоплена печь. Болит живот. Разваливается страна. Заваливается страда. Горе нам, горе... Есть у меня буханка хлеба, две пачки «геркулесу», куль гороху, постное масло, чай, сахар. И много-много сена. Можно завести козочку, сена хватит прокормить. А собаку Песси нечем кормить.

Всю ночь поливал дождь, болел живот, и так мне было худо перед лицом всесильной болести... Но Ангел мой добрый послал мне пачечку бесалола. Откуда? Кто? Бесалол скукожился от долгого лежания, ожидания того крайнего мига, когда... Я вылущил четыре облатки, две проглотил, мне полегчало, под утро я уснул. Была мысль о бегстве, но бежать некуда. Утром явилась другая мысль — выцыганить еще и этот денек у предстоящей бездны беспомощности перед старостью, перед злым моим Роком. Прожить день жизни по моему хотению, сознавая главное — радость жизни-подарка, счастливого сохранения себя в самом себе, заодно с природой: моей горушкой, моим наморщившим чело озером, туманами, травами, моей избой с истопленной вечером печью, с моими мышами, с собакой, наводящей шорох на мышей. Господи! Спасибо Тебе еще за этот день моей жизни!

Два часа ночи. Не сплю, болит брюхо. Сегодня выцыганил у Рока денек, а на ночь доброй воли Рока не хватило. Правда, подсунул он мне четыре таблетки бесалолу, помогло.

Вчера передавали по радио поэму Аполлона Майкова «Ловля рыбы». Сегодня все вышло у меня по Майкову, сон в руку. Поймал на Ландозере черных больших окуней. Днем будто кто мне шепнул: надо идти на Ландозеро. Не кто-то с летающей тарелки, а Михаил Цветков, сын деда Михаила, ныне покойного, рассказал, как идти. Так точно и вышло.

Ландозеро — это мне подарок. Сколько живу, ни разу не сподобился сойти с тропы, ломиться палым лесом, взойти на горку... Озеро дожидалось меня, никто на него не хаживал — черноводное, елями обросшее, большое, как все в Вепсской тайге, дикое-дичайшее, бобрами обжитое. Березы у бобров в воду повалены, береста вся зубами сгрызена-сглодана; тут же берестяные завитушки — бери, зажигай костер.

В избе теплынь. У печки на сене спит на спине моя Песси, задрав кверху лапы, прижавшись хвостом к теплу. Славно! Еще один выцыганил денек счастья!

«Местность у нас горбатая, горбина на горбине. Кто знает, говорит, что хребтина самой высокой горбины имеет отметку 300 метров над уровнем моря, в Балтийской системе координат.

У нас, как всюду, есть все знающий человек. Впрочем, найдется и ничего не знающий...»

Такое начало я придумал для повести о наших местах, с вымышленными героями, и прототипов героям выбрал, и заголовок: «Местность»... Но повесть не пошла, поскольку жить-то все же интереснее, нежели вымышлять про жизнь, пусть даже «над вымыслом слезами обольюсь...».