Слово наемника

Оставив возчиков лежать там, где их застигла смерть, мы вернулись на свой бивак. Вблизи мертвецов есть мы уже не могли. (Забегая вперед, скажу, что пройдет еще год — и нас не сможет лишить аппетита и сотня трупов.)

— Командир, а как ты догадался, что вино отравлено? — поинтересовался Жак Оглобля.

— А хрен его знает. Просто почуял, что это вино нельзя пить… Ты вон, — кивнул я Короткохвосту, — сам же сказал, что здесь и хлеб не обмолочен, собак нет…

— И одни только бабы в деревне, — продолжил Оглобля. — Я спросил у одной, куда мужиков девали, а она — мол, на работе все. А старики, дети? Так не бывает, чтобы в деревне одни лишь бабы жили.

Что было дальше, рассказывать не стоит. Всё было очень некрасиво и грязно… Мы не стали спрашивать, почему здесь убивают мужчин. Кажется, мои парни даже никого и не изнасиловали. Просто — убили здесь всех.

Возчиков похоронили, фуры загрузили доверху, а когда уезжали, деревня горела…

К неудовольствию парней (а плевать мне на их неудовольствие!), все оставшиеся деньги — я передал наследникам погибших возчиков.

— Юджин, что ты собираешься делать дальше? — поинтересовалась Гертруда, переглядываясь с сестрой.

— Если соберете немного провизии, сразу уйду.

Кажется, сёстры вздохнули с облегчением. Еще бы — кому нужен беглый арестант в доме?

— Господин Артакс, — спросила Эльза. — Правда, что ваш брак с Утой был фальшивым?

— Правда, — отозвался я. — А какая разница?

— Это замечательно! — радостно воскликнула Эльза, а Гертруда всплеснула руками от счастья.

Я уж, грешным делом, решил, что сестрички ревнуют меня к покойной сестре, но Эльза все испортила:

— Значит, вы не будете наследовать гостиницу?

Мне стало смешно и грустно. Вот уж истинные швабсонки! И как же они похожи на покойную сестру! С другой стороны — сестру уже не вернуть, а жить на что-то надо. Я видел здешнее хозяйство. Трудно представить, как они выкручивались, пока Ута не перебралась в Ульбург. С огорода особо не развернешься.

— Не бойтесь, — успокоил я «девушек». — На наследство я не претендую. Тем более что я не имею на него никаких прав. Не помню, как это по-латыни, но на швабсонском это звучит как недостойный наследник! Убийца не может наследовать тому, кого он убил.

— Но ты же никого не убивал, — удивилась Гертруда.

— А какая разница? — пожал я плечами. — Ладно, собирайте еду, какую не жалко. И вот еще, вы моего коня не встречали?

Сестры лишь развели руками.

— Даже не слышали? — настаивал я. — Может, видел кто? А где Китц? — вспомнил вдруг я о рыжем красавце. Забавно, но мне почему-то казалось, что кот мог рассказать, где скрывается мой гнедой. Если он жив…

— Я не видела котенка с той ночи, когда погибла Ута, — заплакала Гертруда, а вслед за ней зарыдала и Эльза.

Плакали ли они по убитой сестре или переживали о хвостатом «мальчике»? А может, об обоих сразу. Впрочем, я их понимаю. Китц — парень что надо, хоть и кот!

Сам бы всплакнул о своем гнедом друге, но не умею. Последний раз плакал, когда мне было лет десять. Уж и не помню, из-за чего именно, но рыдал долго и горько, пока старый Этуш не пристыдил меня, заявив, что благородному графу негоже плакать как пьяному сапожнику. Сравнение с пьяным сапожником меня так покоробило, что плакать я с тех пор перестал…

Отрыдавшись, сестрицы принялись собирать меня в путь-дорогу. Выделили десяток хлебцев, кусок сыра и пару луковиц, сложили все в узелок.

Просить еще что-то у меня не повернулся язык. И так заметно, что от сердца отрывают. Переглянувшись с сестрой и повздыхав, Гертруда слазила куда-то на чердак и вытащила старый плащ и крепкие, хоть и не новые, башмаки.

— Остались от покойного отца, — сообщила она. — Он их шил на свадьбу с нашей матушкой! Перед смертью велел, чтобы башмаки остались зятю, а его похоронили в сабо. Но господину Лайнсу они оказались велики, да и не пристало бюргеру носить крестьянскую обувь.