Слово о полку

Для этой школы Декларация Бальфура была ударом ножа в самое сердце – или в спину. Евреев они хорошо знали: богатых – по гостиной леди Н. Н., бедных – по Уайтчепелу; ни те ни другие не «живописны». Если бы шла речь о поселении в Палестине хасидов с длинными пейсами, право, Лоренс и Ричмонд гораздо легче бы с этим примирились – они ведь не юдофобы. Но ясно было, что речь идет о евреях новомодных, у которых на ногах штаны, на голове – котелок или каскетка, а под каскеткой – новаторские замыслы. Пропала вся декорация: в Иерусалиме будет трамвай (Сторрс, впрочем, поклялся, что трамвай пройдет через его бездыханный труп), вместо верблюда под пальмой будет красная черепичная крыша и по мощеным тротуарам колоний будут гулять девицы с молодыми людьми, как в Англии, – с нами крестная сила!

Я не шучу: это правда, и очень серьезная. Она причинила нам немало горя, и это еще не конец.

* * *

Были и другие факторы, менее (гораздо менее) идеологического свойства, но об этом, может быть, в другой раз и по другому поводу. Тогда уж придется рассказать и о том, как разгул антисемитизма, с весны 1919 года охвативший верхи оккупационной армии, ударил, между прочим, и даже главным образом – по легионерам. Здесь, однако, в повести бывшего солдата о делах солдатских, именно об этой солдатской стороне скверного дела как-то не хочется говорить. Может быть, это неуместная сентиментальность, но я тридцать месяцев носил английскую форму и горжусь ею, и не хочется мне выносить на улицу мелкий сор из одного уголка большой и красивой избы. Я могу критиковать, могу даже высмеять Алленби-политика, но Алленби-солдат – это для меня другой человек, большой полководец, «лорд от Мегиддо в долине Ездрелонской», завоеватель Иерусалима и Газы, Галилеи и Заиорданья. Да простят ему боги и люди тех советчиков, которыми он себя окружил, и тот яд, которым они отравили одну часть хорошей и благородной семьи – британской армии. Как-никак, это была и моя семья; лучше промолчать о деталях.

Итог: в июле я подал Патерсону рапорт о том, что образ действий военного начальства вызывает глубокое раздражение среди наших солдат и что все это грозит кончиться неприятными осложнениями. В то же время я написал личное письмо Алленби, приблизительно того же содержания, и просил у него свидания.

Через две недели после этого произошли у наших американцев два «бунта»: один в Рафе, на границе Египта, где стояла тогда рота 38-го батальона, второй в Сурафенде, в батальоне Марголина (сам Марголин был тогда в отпуску, замещал его майор Смоллей, о котором я писал в предыдущей главе). В Рафе около 50 человек объявили «забастовку», требуя демобилизации; в Сурафенде около 40 обозных, обидевшись за товарища, который попал под арест за какую-то мелочь, в знак протеста явились на утренний «парад» без уздечек и, когда капрал скомандовал «направо» (или «налево», не помню), не исполнили команды: по букве закона и это составляет «бунт» Это было вообще нервное время; в английских и австралийских батальонах ежемесячно происходили бесчинства гораздо более серьезные – вероятно, всегда так бывает во время демобилизации после долгой напряженной войны; а у наших солдат ведь еще были особые причины для нервности. Тем не менее, я их не оправдывал тогда и не оправдываю теперь; но защищать их на суде пришлось мне, и притом одному. Месяц тянулись оба процесса. Английская военно-судебная процедура – образец процессуальной корректности: судьи обязаны соблюдать массу обрядовых самоограничений, которых и юрист не упомнит, а офицеров-юристов в Палестине, по-видимому, не нашлось, или они были заняты другими делами. «Ловить» неопытных полковников и майоров на технических нарушениях процедуры было очень легко. Я сделал все что мог: на третий день суда над солдатами из Рафы (это было в Кантаре, на берегу Суэцкого канала) добился роспуска всего судейского состава; на второй день второго процесса, в Сурафенде, добился того же. Но после этого были назначены новые судьи, а из Каира к ним в подмогу прислали военного юриста Брэмстона, молодого человека из «касты», с оксфордским выговором, и действительно знавшего все секреты толстой красной книги военных законов. Во втором издании суд в Кантаре продолжался неделю, суд в Сурафенде – четыре дня. Около трети удалось выгородить, остальных засудили. Все это были, в сущности, хорошие честные юноши. Один из них, капрал левинский из Канады, пожертвовал собою и спас шестерых товарищей: заявил, что он, как начальствующее лицо, сам велел им «забастовать»; их оправдали, а его посадили на семь лет. Остальных приговорили на сроки от трех до шести лет.