Слово о словах

Другие падежи двойственного числа тоже имели свою особую форму122. Само же число это мало-помалу стало употребляться не только в связи с парными предметами, но всюду, где речь шла о двух, трех или четырех предметах счета. Затем, также постепенно, оно начало исчезать из языка нашего народа: язык совершенствовал, улучшал и упрощал свои правила и законы. Но изменения эти медленны, так медленны, что кое-где остатки прошлого, как бы окаменев, дожили до наших дней.

Так, например, склоняя числительное «два», вы, сами того не зная, спокойно употребляете древний «родительный падеж двойственного числа» от этого слова: «двух» = «дв+у+х»; в творительном же добавляете к нему еще и столь же древнее окончание творительного двойственного: «дв+у+мя». Ученые узнаю´т окончания этого числа в наших числительных «дв-е-надцать» и «дв-е-сти». Его же встречаем мы в таких странных по форме наречиях, как «воочию» («очию» было некогда местным падежом двойственного числа от слова «око»), которое означает «в двух глазах», или в таких, как «между».

И в тех примерах, в которых мы начали («два ряда», «четыре часа»), перед нами действительно появилась таинственная форма, не узнать которую вы имели законное право: это винительный падеж двойственного числа.

Судите сами, сколь сложен бывает порою путь, которым должен идти языковед, если он хочет ответить на вопросы, скрытые в самом, казалось бы, простом на вид нашем современном предложении.

ЗАГАДКА ГРАММАТИЧЕСКОГО РОДА

Помните у Пушкина:

Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц

зеркальце наводит,Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна...

Что случилось? Бедная Татьяна ошиблась и направила свое волшебное стекло вместо одного светила на другое? Ничего подобного: месяц это и есть луна...

«Позвольте, – вправе сказать каждый, кто считает, что человеческий язык подчиняется правилам человеческой же логики, – как же так? Разве это не абсурд? Один и тот же предмет, небесное тело, именуется в русском языке двумя различными именами. Это куда ни шло: может быть, они отражают разные, но одинаково присущие ему черты, как их отражают слова „животное“ и „позвоночное“, „членистоногое“ и „насекомое“. Но что странно: слова-то эти разного рода: одно – мужского, другое – женского. Это, по меньшей мере, так же нелепо, как если бы у вас появился приятель, претендующий на то, чтобы его звали то Петей, то Аннушкой!»

Впрочем, столь ли уж это удивительно? Может быть, и в других языках та же картина? Нет: по-французски луна – «la lune» – женского рода, и конец;123по-немецки месяц – мужчина, и только: «der Mond».

Мы же привыкли к этой странности нашей речи и просто не замечаем ее, самым спокойным образом изображая в слове луну то в виде мужчины, то в виде женщины:

И сказало солнце брату

:Месяц, братмой золотой!.. -

читаем мы в стихотворении Полонского. А Фет о том же месяце пишет, так сказать, совсем наоборот:

Долго еще прогорит Веспера скромная лампа,
Но уже светит с небес девы

изменчивый лик...

Или:

...медлительной царицей
Луна двурогая

обходит небеса...

Здесь «дева», «царица» – опять-таки луна, то есть тот же брат-месяц. Это не мешает тому же Фету в других стихотворениях восклицать:

О, этот месяц-волшебник

!

и вообще явно не считаться с родом существительных, обозначающих как-никак один и тот же предмет...

А обращали ли вы когда-нибудь внимание на такую совершенную бессмыслицу: если всерьез принимать наши грамматические «роды», то получается, что «стул» чем-то мужественней «табуретки» и гибкий, нежный хмель больше похож на мужчину, чем та могучая береза, вокруг которой он обвился. Помните, в главе, посвященной словарям, я обращал ваше внимание на то, что у А. С. Пушкина в разные времена его творчества «тополь» («топол») играет роль то влюбленного юноши, то нежной девушки. В одном случае «с тополом» сплетается младая ива, в другом – хмель литовских берегов пленяется «немецкой тополью». Да и удивляться тут нечему: «слива» в наших глазах почему-то «она», «персик» – он, а «яблоко» так и вообще – «оно», среднего, не существующего в жизни рода.

Даже самое поверхностное размышление об этом приводит к мысли, что основания такого распределения не могут лежать ни в прямой природе вещей, ни в логике нашего внутреннего отношения к ним. Они, очевидно, таятся где-то во внутренних законах языка, в самой их глубине, и вскрыть их не так-то просто.