Слово — письмо — литература

Или взять совсем другое. Сумели же Нелли Закс и Пауль Целан (назову только два этих ключевых имени) создать высокий и членораздельный поэтический язык — каждый свой — для разговора о невероятном и немыслимом мире распада и уничтожения, о выжженном дотла и не умещающемся, казалось, ни в чей разум и ни в какое слово, буквально перевернув мировую поэзию, хотя до их книг Адорно говорил о невозможности писать стихи после Освенцима? Рискнул ведь ум Батая или Бланшо начать спуск в такие бездны опыта смерти и насилия, которые были как будто напрочь заказаны европейскому человеку и словно бы табуированы для светлого сознания? Набрались же неведомых нам сил, как минимум, три поколения европейских интеллектуалов держаться мыслью на самом краю жизни и смысла, а то и сходить Одиссеевым путем в царство, запретное для живых? Индивидуальную цену такого предельного существования и общую судьбу пошедших или обреченных на него сейчас не обсуждаю. Только один пример. Ведь как переломил свою жизнь бывший в первое время близким к Франко крупный испанский поэт, создатель гимна фалангистов Дионисио Ридруэхо, воочию увидев то, что происходит на Восточном фронте, — прошел через разрыв с прежними друзьями, тюрьму, ссылку, полное исключение из публичной жизни при Франко, а потом — через годы позора и поношения, ускорившие в конце концов его смерть… Да наш орденоносный и вечно благополучный творец государственного гимна и на одну тысячную такого шага не решился.

Может быть, без такого непомерного личного риска извлечь опыт и нельзя? Либо он недостоин и недостоверен (говорил же Паскаль, что полагаться можно на свидетельства только мучеников)? И если твой собственный урок состоялся, дальше он никуда не исчезнет, поскольку сцепление с опытом других, с общей мыслью в намагниченной мыслительным трудом среде уже произошло, а значит, опять (и всякий раз сызнова) порождена необратимость случившегося. Стало быть, оно действительно случилось — с тобой, с другим, с любым, оно и вправду есть. Может быть, чего-нибудь стоящая мысль — вообще катастрофа для мыслящего. Но если не произойдет такой катастрофы мысли, может произойти катастрофа общества (пусть сначала невидимая — не обязательно немедленный крах, это может быть долгая деградация, «не взрыв, а всхлип», опять-таки по Элиоту). Может быть, чтобы родился образец мысли (а далее — возник пример и авторитет мыслящего, интеллектуальные и моральные лидеры общества и т. д.), приходится сделать какой-то шаг, после которого ты, или другой человек, или сколь угодно узкая группа людей как бы выходят из-под опеки аморфной и анонимной солидарности, вынуждены вынырнуть из теплой, надышанной атмосферы, оторваться от подпирающей справа и слева автоматической коллективности и действовать дальше собственным умом, уже на свой страх и риск? А в спину, понятно, летит обеспокоенное «Не высовывайся!», «Далеко не заплывай!» или «Куда вперед полез?», «Ты что, лучше всех?», «Тебе больше всех надо?» и т. д. и т. п.

Кстати, авторитет, что личный, что общественный, — это не государственный памятник и не государственно охраняемый монумент. Они тоже постоянно испытываются и пересматриваются. Тут бывают ситуации тяжелые, даже жестокие, но инициаторы такого пересмотра и интеллектуальное сообщество в целом на такие мучительные шаги все-таки решаются. Напомню много лет идущее в Европе и Америке расследование взаимоотношений Хайдеггера и его мысли с национал-социализмом и его идеологией (работы Виктора Фариаса, Рюдигера Сафранского и др.). Либо недавние публикации документов о нацистском прошлом таких значимых для мировой гуманитарии 1970–1980-х гг. фигур, как лидер «йельского деконструктивизма» Пол де Мэн или глава констанцской школы «рецептивной эстетики» Ханс-Роберт Яусс.