Слово солдата

Немало приходилось мне видеть женщин на войне. Много было их по госпиталям, медсанбатам, нередко встречались в штабах, у полевых кухонь, на шумных, толкучих фронтовых перекрестках с флажками в руках. Видел девушек у зенитных батарей, в походных колоннах, устало шагающих рядом с мужчинами. Приходилось встречать их и прямо в бою с пухлой санитарной сумкой на боку, с тяжелой снайперской винтовкой или походной радиостанцией. И, удивительное дело, даже от одного присутствия женщин становилось как-то покойнее на душе, делалось уютнее под холодным моросящим дождем или в зимнюю метельную стужу где-нибудь на запутанных фронтовых дорогах.

И еще одно странное чувство испытывал я в трудные минуты, находясь рядом с женщиной, — чувство какой-то безопасности. Почему-то и в голову не приходило, что безжалостная злая пуля или горячий рваный осколок могут вот сейчас, в любое мгновение оборвать жизнь этому круглолицему, курносому существу с каштановыми локонами, упрямо выбивающимися из-под непомерно большой солдатской шапки. Может, потому являлось такое чувство, что очень уж не женским было наше многотрудное солдатское дело и им не предназначалось самим естеством падать на поле брани. Для меня это удивительное душевное состояние усиливалось тем, что за годы войны много раз видел, как рядом падали мои друзья-товарищи, и лишь единожды был свидетелем смерти девушки-бойца.

То было ранней, еще холодной и слякотной весной, когда наш стрелковый батальон вел тяжелый бой за овладение безымянной высотой у самой границы. Падали убитые. Было немало раненых. Одни перевязывали сами себя и оставались в цепи, другие ползли в тыл, третьим помогали товарищи. Возле тяжелораненых хлопотали санитары. Вот неподалеку лежит ничком коренастый, уже немолодой боец с бледным небритым лицом. Откуда-то из-за воротника бежала тонкая струйка крови. Невысокая хрупкая девушка в защитной телогрейке с санитарной сумкой на боку лежала рядом, силилась повернуть бойца на спину и не могла. Широкий марлевый бинт выпал из ее рук, и ветер трепыхал им как легкой шелковой лентой. Повернуть бойца на спину санитарке так и не удалось. Она тоже ткнулась головой в землю, притихла, и было видно, как судорожно вздрагивают ее худые и узкие девичьи плечи. Должно быть, плачет от бессилья и злости.

Мы с напарником Сашей Белышкиным коротким броском кинулись, чтобы помочь девушке перетащить раненого в глубокую воронку, еще пахнущую свежим весенним черноземом и кислым запахом горелой взрывчатки. Глубоко и протяжно стонет раненый. А девушка молчит, не шевелится… Осторожно повернули на спину и поняли, что наша помощь ей уже не нужна. В ее широко открытых удивленных глазах голубело небо, по нежному девичьему лицу разливались мертвенная бледность и спокойствие.

— Бедняжка… Других спасала, а сама, небось, была уже раненой, — растерянно шепчет Белышкин.

Вспомнился еще смешной и грустный случай, происшедший как-то глубокой ночью в глухой прифронтовой степи.

Мы конвоировали с передовой в тыловые лагеря большую колонну военнопленных. Днем, спасаясь от жары, отдыхали, а ночью шли ускоренным маршем. Побегов не боялись, потому что бывшие солдаты фюрера рады были, что остались живы, и охотно уходили все дальше от фронта. Где-то за полночь в голове колонны вдруг хлопнул выстрел и раздался пронзительный женский крик:

— Стой! Стой, паразиты проклятые!

Снова бухнуло. Топот ног. Невнятное, глухое бормотание пленных.

Скачу на коне в голову колонны.

— Кто стрелял? Что за шум?

Из темноты доносится лязг затвора и все тот же испуганный женский голос:

— Кто такие? Что за немцы?

— Военнопленные. Не бойся…

Подъезжаю ближе. У двухколейного железнодорожного полотна стоит невысокая плотная девушка в красноармейской форме и настороженно ведет мне вслед стволом длинной винтовки.

— Но-но, не дури, милая, свои!

— И верно, свои… — радостно шепчет девушка-боец. — Ох и напугалась же я!

Оказывается, мы вышли на железнодорожный переезд, который охранял какой-то тыловой женский отряд.

— Не страшно тебе одной в степи, не скучно?

— И страшно, и скучно. Да что поделаешь — надо. Я было размечталась, вздремнула, и вдруг голоса немецкие, топот. То ли примерещилось, то ли в самом деле фашисты…

Мимо, шаркая ногами, поднимая клубы густой пыли, идут и идут пленные. Девушка испуганно прижимается ко мне и задумчиво шепчет:

— Отвоевались… Что они творили у нас на Полтавщине, проклятые!

Прошла колонна. Девушка смотрит на меня и не то в шутку, не то всерьез говорит:

— Побыл бы со мной, добрый молодец. Скучно мне одной…

— Нельзя, милая, долго задерживаться. Прощай!

— Коль так, прощай.

А еще вспомнился случай, как однажды по пути на передовую наткнулись мы на нашу подбитую тридцатьчетверку. Блестящей змеей растянулась по земле перебитая гусеница. Как большие черные муравьи, хлопочут вокруг машины чумазые танкисты. Один из них сурком выглянул из башенного люка и тонким девичьим голосом крикнул:

— Ваня, куда дел разводной ключ?