Слово солдата

И полетело такое словечко в адрес Вани, что мы только ахнули и раскрыли от удивления рты. А девушка, видя наше изумление, к месту и не к месту вставляла такие острые прибаутки и присказки, что не каждый мужчина решился бы на них. Было ясно, что очень уж хотелось ей быть равной в экипаже, во всем походить на этих бравых, бесшабашных ребят-танкистов. И силой, и умением, и шалой фронтовой удалью.

Улыбаются ребята-танкисты — знай, мол, наших, пехота!

Я слушал торопливую, нарочито охальную скороговорку девушки, и мне немножко становится обидно за нее. Эх, милая! И зачем тебе подлаживаться под этих ухарей-ребят? Будь такой, какая есть. Все равно не удастся тебе во всем быть как они, не будешь ты как мужчина. Все равно неизмеримо труднее тебе, чем нам, чем этим лихим чумазым ребятам…

Женю Симакову мы все любили еще и потому, что всегда держалась она как-то просто и естественно, ко всем была одинаково приветлива и никому не давала повода надеяться на желанную взаимность. Больше всего Женя водила дружбу с рядовыми бойцами, часто приходила к нам на занятия. Особенно любила боевые стрельбы из пулемета. Тяжелый «максим» она изучила, пожалуй, не хуже нас, и веселый, цыгановатый командир роты лейтенант Шапкин благосклонно разрешал ей выпустить длинную очередь по частоколу ростовых мишеней или по едва приметной амбразуре «вражеского» дота. Смешно и трогательно было видеть, как Женя по-женски проворно продергивала сквозь приемник матерчатую патронную ленту, торопливо стучала рукояткой замка, чутко клала нежные пухлые пальцы на пятачок спусковой гашетки и виновато просила:

— Ребята, прикройте чем-нибудь левый глаз…

Она долго и упорно приноравливалась закрывать левый глаз, без чего никак нельзя было обойтись во время прицеливания. Смешно и мило ездил ее маленький задиристый носик вправо-влево по круглому, с ямочками на щеках лицу, а левый глаз так и не хотел жмуриться отдельно от правого.

— Ничего, научусь, — упрямо встряхивала Женя каштановыми кудряшками и весело смеялась.

Я знал Женю Симакову чуть больше других и тщательно скрывал свою тайну от всех. Как-то совсем для меня неожиданно я был на всю ночь приставлен часовым к маленькому кирпичному домику, стоящему в глубине небольшого заасфальтированного дворика, со всех сторон обнесенного высоким глухим забором. В том заброшенном мадьярском домике жили девушки батальона, и, чтобы оградить их от бесчисленных фронтовых ухажеров, возле него на ночь выставлялся пост. Было уже темно, когда я, закрыв на засов калитку, стал медленно вышагивать по гулкому пустому дворику, лишь изредка присаживаясь на широкую скамейку с высокой закругленной спинкой. Странные, непонятные чувства наполняли душу. Запах пробудившейся земли и первой, еще бледно-зеленой травки, легкое дыхание свежего ветерка, тянувшего с поймы полноводного Дуная, разливали по телу сладкое томление и какое-то тревожное ожидание. Я издали робко смотрел на темное, чем-то завешенное изнутри окно с чуть заметными щелями, сквозь которые пробивались тонкие иглы света, и с трудом верил, что вот здесь, совсем рядом, лежат в кроватях девушки и среди них самая красивая на свете, самая дорогая и желанная Женя Симакова. Что делает она в эту минуту, о чем думает? Может, спит, подложив под круглую щеку с ямочкой пухлую руку, может, читает что-то, а может, молча, задумчиво смотрит вот на это самое окно и мечтает о чем-то своем, заветном.

По временам у калитки, как ночные призраки, бесшумно проплывали таинственные тени. Я молча стучал прикладом длинной трехлинейки об асфальт дворика, и тени так же бесшумно исчезали, словно и не было их.

Где-то около полуночи тихо скрипнула дверь, и на пороге домика я увидел Женю. Она была в каком-то цветастом, длинном халате, в накинутой на плечи своей обычной шинели с прямыми солдатскими погонами.

— Не спишь, солдатик? — насмешливо спрашивает Женя и зябко кутается в шинель. — Охраняешь важный военный объект?

Я от растерянности не знаю, что сказать, и лишь молча, во все глаза смотрю на нее.

— Гляди зорче, а то кто-нибудь украдет меня или подорвет эту нашу гауптвахту. То-то будет потеря для победы!

— Не украдет. Сама-то чего не спишь? — еле прихожу в себя и чувствую, что говорю невпопад, что она видит мою растерянность, и от этого теряюсь еще больше.

— Не спится что-то. Мысли в голову лезут разные, да и как-то муторно одной.

— А девушки где?

— Оля на дежурстве в санчасти, а Дина, как всегда, у майора.

— И часто так?

— Часто… Почти каждую ночь, — со вздохом отвечает Женя и зло добавляет: — Дура! Сколько раз говорила ей…

Мы долго стоим посредине двора. По причине моей томящей душу стеснительности связанного, непринужденного разговора не получается, и мы больше молчим. Приглушенно, весенней грозой погромыхивает фронт, неумолчно гудят машины на большаке да изредка где-то вдали перекликаются часовые. По временам волнами наплывает такая чистая, первозданная тишина, что становится слышно, как таинственно и тяжело бормочет невидимый в темноте полноводный Дунай, перекликаются дикие утки.