Случай Эренбурга

Все это Лазарь высказал мне с нескрываемой иронией. И смысл этой его иронии состоял в том, что оба мы с Воронелем — неисправимые спорщики, которым, в сущности, совершенно все равно, о чем спорить и какую точку зрения отстаивать: дай только вволю поспорить.

На самом деле это было, конечно, не так.

Просто в ходе этих наших бесконечных споров я постепенно стал понимать, что главное в споре — не победить, нащупав слабые стороны в аргументации оппонента. Это как раз самое легкое. Главное — по-настоящему понять его точку зрения. А понять — это ведь значит освоить, то есть в какой-то степени сделать ее своей. Во всяком случае, увидеть, что и в ней тоже заключена некая правда. И столкнулись в нашем споре, стало быть, не правда (которую отстаиваю я) с неправдой (которую защищает мой оппонент), а одна правда — с другой правдой.

Позже я узнал знаменитую формулу (кажется, Бора), согласно которой мысль, которая представляется нам истинной, а противоположная ей ложной, — это, в сущности, мелкая, плоская мысль. По-настоящему глубокой можно считать только ту мысль, по отношению к которой и противоположная, противостоящая он мысль — тоже верна.

Услышав в чьем-то пересказе это замечание Бора (наверно, все-таки Бора), я обрадовался: к тому времени это уже совпадало с моим собственным опытом. И этот свой опыт я обрел именно вот в тех бесконечных моих спорах с Шуриком Воронелем.

Ведь до этого мне приходилось спорить в основном с моими коллегами-гуманитариями. А Шурик был — физик. И он привнес в наши споры совершенно незнакомый мне до того тип мышления. Позже, встречаясь и беседуя с другими — иногда даже весьма крупными — учеными-физиками, я убедился, что этот тип мышления далеко не всем им был присущ. Во всяком случае, когда они рассуждали на гуманитарные темы. Шурик от этих своих коллег отличался тем, что его опыт физика неизменно давал себя знать в обсуждении именно гуманитарных проблем.

Когда я с ним познакомился (это было в начале 60-х), он произвел на меня впечатление прирожденного ученого-естественника. Он был влюблен в свое призвание физика-экспериментатора, суть которого, как он мне объяснил, состояла в том, чтобы задавать вопросы природе. И этому своему призванию он был верен. Верен настолько, что не только себе, но и коллегам — сотрудникам, ученикам — не позволял ни на миг изменять ему ради других склонностей и увлечений, какими бы почтенными эти склонности и увлечения ни были.

Одному молодому физику, увлекшемуся самиздатом и правозащитной деятельностью, он даже сказал:

— Вы должны решить для себя, кем вы хотите быть: ученым или профессиональным революционером. Два эти рода деятельности несовместимы. Наука требует человека целиком.

Сам он, однако, этому принципу не последовал. В какой-то момент стал «профессиональным революционером» и даже начал издавать подпольный журнал «Евреи в СССР», из которого потом вырос и поныне выходящий в Иерусалиме журнал «22». (Шурик и сейчас его главный редактор.) Позже он написал несколько книг и множество статей на темы философские, исторические и даже литературоведческие.

Но тогда до всего этого было еще далеко. Тогда он был — повторю еще раз — преуспевающим физиком-экспериментатором, перед которым только-только открылись весьма заманчивые научные перспективы: он был приглашен тогда на какую-то очень интересную и престижную работу в Дубну и не на шутку этой работой был увлечен. И тем не менее уже тогда мне показалось, что в физике ему как-то тесно. В разговорах наших — а разговаривали мы часами и, если бы это было возможно, вели бы наши бесконечные разговоры сутками, не прерываясь даже для ночного сна, — доминировали темы сугубо гуманитарного свойства.

Это было так для меня удивительно, что однажды, не удержавшись, я сказал ему:

— Признайтесь, ведь по главным, самым тайным своим душевным склонностям вы совсем не естественник! Типичный гуманитарий: историк, философ. И как это только вас угораздило стать физиком?

Вопрос, разумеется, был риторический. И я ожидал, что Шурик в ответ только улыбнется своей милой застенчивой улыбкой. Риторический вопрос ведь потому и называется риторическим, что не требует ответа.

Но Шурик на этот мой риторический вопрос ответил. В ответ на него он рассказал мне такую историю.

В девятом классе, сколотив группу единомышленников, он стал выпускать с ними рукописный журнал Журнал был скорее литературный, но отчасти и политический. Хотя — какая там могла быть у них политика! Ну писали, что комсомол стал организацией не столько идейной, сколько формальной. Что нужна какая-то другая молодежная организация, в которую принимались бы только ребята, по-настоящему одушевленные великой идеей переустройства мира. Настоящие, пламенные революционеры… И хотя все эти идеи в основе своей вполне укладывались в официальную идеологию — во всяком случае, никак ей не противостояли, напротив, хотели ее оживить, влить в ее омертвелую плоть толику молодой, свежей крови, — деятельностью молодых романтиков заинтересовались в «Министерстве Любви». И всех их, разумеется, забрали.