Случай Эренбурга

И вот настает день, когда гостю пришла пора уезжать. Он прощается с хозяином, благодарит его за гостеприимство, за доброе отношение, за все услуги, которые тот ему оказывал, и просит вернуть ему его деньги.

— Какие деньги? — удивленно спрашивает хозяин.

— Ну как… Деньги… Пять тысяч, которые я вам дал на хранение…

Хозяин — с тем же хорошо разыгранным удивлением — говорит, что никаких денег он у него не брал, понятия о них не имеет, ни о чем подобном даже и не слыхивал.

— Ну как же, — растерялся гость. — Ведь мы же с вами ходили к раввину. И в его присутствии…

Идут к раввину. И раввин тоже, на голубом глазу, делает вид, что понятия не имеет ни о каких деньгах, впервые о них слышит. И ни о какой расписке тоже знать не знает и ведать не ведает.

Гость понимает, что стал жертвой ловких жуликов.

Уже ни на что не надеясь, он плетется с хозяином квартиры обратно, собирает свои вещички и собирается покинуть навсегда этот воровской притон. И тут, к величайшему его изумлению, хозяин вынимает из какого-то своего тайника аккуратно перевязанную бечевочкой пачку ассигнаций и вручает ему:

— Куда же вы? Вот ваши деньги. Возьмите…

Запихивая дрожащими руками в карман свои деньги, которые он уже считал навеки потерянными, гость в растерянности спрашивает хозяина:

— Зачем же вы устроили весь этот спектакль? Да еще и раввина в это зачем-то впутали?

Хозяин пожимает плечами:

— Просто я хотел, чтобы вы увидели, какая сволочь наш ребе.

Вот и Илья Григорьевич, рассказывая мне свои истории про Кагановича, преследовал, по-видимому, ту же цель. Он тоже хотел, чтобы я узнал, какой сволочью был этот ближайший соратник нашего вождя.

Но в том, что Каганович сволочь, я и раньше не сомневался. А на мой вопрос, звонил ли Каганович ему тогда, и если звонил, то говорил ли от своего имени или ссылался на поручение Хозяина, Илья Григорьевич прямо и определенно так и не ответил.

Я понял, что — нет, по-видимому, не звонил. Но если бы Хозяин намекнул, что надо, — конечно, позвонил бы.

Как выяснилось потом, этот слух о телефонном звонке Кагановича Эренбургу возник не на пустом месте.

Звонил, правда, не Каганович, а Маленков. Но обсуждать с Эренбургом этот деликатный вопрос по телефону он не стал. Пригласил его на Старую площадь и уж там, в личной беседе передал настоятельное желание Хозяина, чтобы подпись Ильи Григорьевича под «обращением» евреев в «Правду» была все-таки поставлена. При этой беседе присутствовал и Каганович.

Присутствовал он там, надо полагать, не по собственному желанию, а потому, что с его, Кагановича, подписью под тем «обращением» тоже была целая история.

Когда Михайлов принес ему на подпись текст «обращения», он сказал:

— Я не подпишу. Я член Политбюро, а не какой-нибудь этот вот…

Михайлов на это возразил, что действует по поручению товарища Сталина.

— Скажите товарищу Сталину, — ответил на это храбрый Лазарь, — что я не подпишу. Я ему сам объясню.

И потом, как он рассказывал об этом Феликсу Чуеву (Ф. Чуев. «Каганович, Шепилов». М., 2001, стр. 239–240), увидевшись со Сталиным, он повторил этот свой довод:

— Я не еврейский общественный деятель, а член Политбюро.

Сталин с этим доводом согласился. Но ответил на него «по-сталински». Кагановичу был доставлен тот же самый текст коллективного «обращения» именитых евреев, но без их подписей в конце. И он этот текст подписал, хотя на то, что его подпись все-таки вставили в «коллективку», с несомненностью указывало фигурирующее в этом тексте местоимение «мы».

Подпись его поначалу была без указания всех его должностей и регалий: только фамилия и инициалы. Но имена и титулы «подписантов» подверглись потом рукописной правке, и после фамилии Кагановича в этом исправленном тексте появилось уточнение: «Член ЦК КПСС». Чья рука внесла это уточнение, — неизвестно. Но по чьему указанию оно было сделано, можно не гадать: дать указание на такую вставку мог только сам Хозяин. Это был его ответ на реплику Лазаря: «Я не еврейский общественный деятель, я член Политбюро».

Окунув соратника в общее коллективное дерьмо, вождь весьма прозрачно дал ему понять: «Вчера ты был членом Политбюро, сегодня — всего лишь член ЦК, а кем будешь завтра, это мы еще посмотрим!»

Но я, как уже было сказано, забежал вперед. Вернемся в февраль 1953 года.

— Статью Бубеннова в сегодняшней «Правде» читал? — помню, спросил меня мой друг Гриша Бакланов.

Это было именно в том самом феврале. Могу даже сказать более точно: статья Михаила Бубеннова о романе Гроссмана «За правое дело» появилась в «Правде» 13 февраля 1953 года, за три недели до смерти вождя.

Статья была разбойничья, доносительская, откровенно черносотенная. Но к этому мы тогда уже привыкли. А тут звучала какая-то новая нота. От всех предыдущих статей того же рода, которых к тому времени появилось уже немало, она отличалась какой-то особой зоологической злобой и ненавистью. Этой повышенной злобностью она была пронизана вся, от первой своей строки до последней точки.

Но дело было не только в этом.