Случай в Стокгольме (СИ)

   Дней через девять мне позвонил Лорински, с которым мы не виделись с последней нашей встречи, и в своей обычной полутёмной манере предложил очередную партию в индийские шахматы на его, разумеется, территории, предварительно намекнув на ожидающий меня "достаточно солёный" сюрприз. Намёк был слишком прозрачным и слишком "солёным", чтобы я не догадался о чём идёт речь. Пролистав несколько книг по океанографии, которые у меня были, я как мог подготовился к предстоящей встрече с "сюрпризом".

   В условленное время я входил в дом моего школьного товарища. Его жилище находилось на втором этаже, на первом - располагалась, необитаемая в это время суток, книжная лавка. Поднимаясь вверх по ступенькам лестницы, я услышал лёгкую бравурную музыку, и меня невольно охватило сомнение. Но войдя в комнату, я облегчённо вздохнул: в сидящем на краешке кресла, одиноком человеке, я сразу же узнал Эрга Фрекинсона. Вечер обещал быть интересным.

   При посредничестве Лорински мы познакомились и пожали друг другу руку. Мне показалось, что Фрекинсон проделал это с некоторой долей плохо скрытого отвращения. Рука Фрекинсона была очень холодной и невероятно бледной, словно хозяин всю жизнь держал её под землёй. Исходя из слов Лорински, Фрекинсон неплохо разбирался в шахматах, и мы без лишних слов уселись с Эргом за витиеватый шахматный столик XVIII века, уставленный неуклюжими антикварными фигурками - гордостью хозяина жилища. Эрг, если можно так сказать, действительно неплохо разбирался в шахматах, но играл, при этом, откровенно слабо, даже слабее Лорински. Угадывалась скорее интуитивная чем твёрдая прагматическая манера игры и пока Лорински что-то настойчиво хлопотал на кухне, мы сошлись в первой пробной баталии.

   Первую партию Фрекинсон продул в чистую, вторая же развернулась в упорное холерическое сопротивление. Разыгравшееся на шахматном поле сражение не мешало мне как следует рассмотреть моего визави. Первое что бросалось в глаза, это его неестественная бледность - бледность мертвеца или вампира: кожа была даже не бледной, а скорее прозрачной, такой оттенок можно было приобрести только долго и тщательно избегая действия солнечных лучей. Лицо у Фрекинсона было овальным нордическим, такими же скандинавскими были его узкие бескровные губы, которыми он бессознательно шевелил, задумавшись над очередным ходом. Но мне это лицо напоминало более индейский тип, чем тип европейский и норманнский. Неприятными у Эрга были его глаза: выпуклые, водянистые, холодные. Он ими редко мигал, но когда мигал, делал это как-то чересчур явственно, не по-человечески продолжительно и откровенно.

   Говорить он не любил и поэтому доверительного междусобойчика у нас не получилось. Мне даже почудилось, что Фрекинсон избегает всяких длинных фраз, словно те представляют большую трудность для его малоискушённой девственной гортани. Голос его был немного глуховатым, осипшим, как бывает у людей спросонок, после целой ночи молчания. На мой вопрос о роде своей деятельности, Эрг неопределённо ответил, что живёт бесценными дарами прошлого (тогда я ещё не понимал, что он говорит буквально).

   Ещё одна странность не могла ускользнуть от моего воспалённого внимания. Каждый раз когда Фрекинсону нужно было куда-то переместиться, например, в другую часть комнаты, он делал какие-то странные неуверенные манёвры, словно боясь неожиданно наткнуться на мебель, и поэтому выбирая маршруты не самые короткие и логические, но самые безопасные и проверенные. Из чего я сделал вывод, что у Фрекинсона очень плохое зрение, что позже, при нашем расставании, косвенно подтвердилось. Уже находясь на улице и вторично пожимая друг другу руку, я предложил Фрекинсону подвести его домой на своём автомобиле. На что он сначала задумался, как бы пробуя эту мысль на зуб, но потом как-то сумбурно и очень поспешно отказался, ответив, что живёт недалеко, буквально в квартале отсюда, после чего двинулся вдаль по хорошо освещённой улице, натыкаясь о прекрасно видимые в свете фонарей урны для мусора.