Случайному гостю

В «ванькире» было холодно. Зябко, несмотря на отчаянно раскалённую печку. Очень холодно. Пробирало до костей. Поначалу мне показалось, что окно открыто и тюль развевается, принимая странные для обычной шторы формы.

Спустя минуту я понял — Гости! Их было столько, что воздух в комнате напоминал туман. Медленно, словно преодолевая невидимый мне ветер, бродили они, оборачиваясь, взмахивая руками, показывая друг другу на горло и куда-то под ноги. Нечеткие и несколько смазанные, отливая зеленью, словно патиной времен, парили в воздухе, вращаясь против часовой стрелки и обводили стены растерянными серебристыми взглядами.

На столе нервно моргала настольная лампа, заставленная толстой книжкой.

Бабушка в кресле крепко спала, подложив под голову подушку-думочку с вышитым на ней венком из маков. У неё на коленях сонным плюшевым клубком лежала Вакса и откровенно храпела, подёргивая лапками при каждом вздохе. Вокруг них вились Гости, жадно смакуя каждый выдох и купаясь в золотистой пыльце дрёмы, укрывавшей кресло, — колдовского сна.

На креденсе, среди фарфоровых фигурок, стояла маленькая шарманка, моя, детская — из ларька под Детским миром, дребезжавшая за свои шестьдесят девять копеек какие-то совершенно неположенные песни. Разбавляя хлад и тьму смесью музыкальных звуков, пел меланхоличный горн, хрустальными горошинами брызгал клавесин истинным горем, рыдала без слез одинокая скрипка, пробивалась сквозь дешевые перепонки лютня — шарманка веселилась. Колыбельные сменяли одна другую, в них вплетались медляки, канцоны и блюзы, подумав секундочку, шарманка вывела нечто мелодичное из Анны Герман, вторым голосом ныл по-немецки какой-то мальчик: «Майский жук, лети ко мне. Отец погиб мой…», его сминала мелодия из «Обыкновенного чуда», под детскую песенку про кота: «Снилась мне река полна молока — аж до самого дна…» — ухало совою в ночи что-то джазовое, тихое и вкрадчивое, словно вода в новоорлеанских, наспех вырытых могилах. Звенели бубенцы, тренькали струны, сладко свиристели флейты и со всем не позабытым прощалась гулкая каллиопа — сегодня и навсегда.

Первым делом я начертил круг. Таблеткой аспирина. Вышло плохо. «Это эллипс», — разрешил себе думать я. «Он похож на круг, и его не взломают». Дочерчивал и зачитывал его я в спешке и прошелся почти раскрошившейся таблеткой по собственным тапочкам. Из них пришлось выползти. Гости обратили внимание на меня и ринулись вперёд.

Всегда люблю смотреть на действие круга, пусть и аспиринового.

Назойливые попытки Гостей, званых и неожиданных, подойти поближе в буквальном смысле были размазаны в дымный студень. Время от времени из парообразного морока выныривала шарящая ладонь, лицо с серебристыми глазами, подол платья с кружевным подбоем.

— …Sator arepo, — сказал я осторожно. Закрыл глаза, заткнул руками уши и продолжил… Холод не оставил комнату.

— Они не любят «Отче наш», — сообщила мне как-то бабушка, — особенно латыной.

Тогда мы сидели на кухне и перебирали съедобные каштаны — с длинными хвостиками отправлялись в шкаф, с короткими — в печку.

— И что надо сделать? — проследив, как развалилась пирамида из каштанов, спросил я.

Бабушка вздохнула.

— Пока только помнить, — сказала она, ссыпая годные каштаны в казан. — Имею надежду, до знания не дойдет…

Я открыл глаза. При первых звуках молитвы молитв Гости замерли — те из них, что не участвовали в свалке у круга, завертели головами и пригнувшись бросились вон — в стены, в половицы, в шкаф с книгами. Круг дрогнул и засветился слабеньким белым светом. Золотое сияние вокруг бабушки потускнело. Шарманка охрипла и начала сбоить, стоило мне сказать «Amen».

Последние из Гостей, возмущенно размахивая пальцами, вышли прочь.

— Идите с миром, — основательно напутствовал их я. — Эхи поганые!

За моей спиной спящая бабушка, совсем другим — не знающим ни сигарет, ни потерь, ни слишком быстро уносящихся лет — голосом сказала по-польски: «Куда же ты, мамуся?!! Мама!!!»

Вздохнула и проснулась. Отдохнувшая и грустная. На коленях у неё, громко и хрипло мурлыкая, выделывала параболы Вакса. Запахло ландышами и табаком.

Я молча выскочил из круга. Кроме легкой сырости ничего в комнате не напоминало о наших прозрачных друзьях. Я схватил всё ещё что-то квакающую и звякающую шарманку, открыл, обжигая пальцы, печку и бросил на полыхающие жадным жаром угли её, визжащую от ярости, частицу и орудие чужого зла.

За окном отчаянно сигналила машина, возле Красного дворца зажгли жёлтые фонари. Тучи, принесенные северным ветром, сыпались обильным мокрым снегом.

Бабушка прошлась ладонью по волосам, потёрла щеки, кашлянула в кулак и стряхнула кошку с колен. Встала и, оглядев комнату, подозрительно спросила:

— А где той пташек?

— Какой ещё пташек? — разъярённо спросил я, обнаружив, что задники тапочек бывшие вне круга, отсырели и пошли пятнами чёрной плесени. — Зима, бабушка, птички того — улетели.