Случайные люди (СИ)

А мы еще чуть подождем.

Второй был в поту и землице

В руках колосок и трава.

"Прекрасной, как рожь, посестрице,

Принес я златые хлеба.

Мы вместе с утра и до ночи

Спахаем упрямую твердь.

Трудиться всю жизнь, что есть мочи

До смерти нас ждет круговерть".

Его провожает девица

Дрожит и поводит рукой:

Уж лучше я буду вдовица,

Сама чем умру молодой.

Рожу ему десять детишек,

И десять полей заращу

Без глупых коварных страстишек…

И вскроюсь подобно свищу.

Отец громыхает не в шутку,

Последний он шанс ей дает:

Ну, глупая ты баламутка,

Остался один, веди счет!

И был он купеческим сыном

Собою хорош и богат:

Пропах он кострами и дымом,

И искренне девице рад.

"Рожай сыновей и девчонок,

Наряды весь день подбирай,

Из ловких моих ухоронок

Ты собирай урожай".

Отец потирает ладони,

А девица плачет почти:

Такие, папаша, тихони,

Щедры лишь в начале пути.

Потом попрекнет лишней юбкой,

Лучком попрекнет и хлебцом,

А звать станет жадной змеюкой,

И станет, как вижу, вдовцом.

Отец рассердился и запер

В чулан непокорную дочь:

Пока не решишь ты наверно

Отсюда не выпущу прочь!

Полла замолчала, слегка покачалась на ходу из стороны в сторону.

— Так кого же она выбрала? — полюбопытствовала я. Королева с сэром Эвином на меня шикнули. Слушали, значит… Нет, но должна же она была кого-то выбрать, правильно? Иначе песня не песня, как же мораль в искусстве? Чем более дикий строй, тем больше морали.

Полла набрала воздуха в грудь, и я была готова услышать еще десять куплетов с подобающим поучением в конце, но исполнительница вдруг уставилась в сторону, на протянутые к нам кривые ветки, и пропела торопливо, почти проговорила речитативом:

А девица в графа влюбилась

И на косе удавилась.

— Это все? — на всякий случай уточнила я после нескольких секунд молчания.

— Все, — подтвердила Полла.

Дикие нравы.

Дикие… я глядела из-за спины сэра Эвина, как болтаются ноги Мастера с боку седла и жалела, что некого спросить, к чему снится мужик с копьем. Спасите, видите ли, его народ.

Я шепотом, отворачиваясь от Поллы, пересказала белке сон. Спросила: знаете, к чему бы это?

Белка пискнула дважды.

Ночью выли волки. Белка забилась мне в лиф так глубоко, что почти щекотала живот. Полла ойкала и оглядывалась, но все равно развешивала на низких ветках белье проветриться. Сэр Эвин прилег, как только мы остановились, и после ужина уже не шел спать, а сидел у костра с мечом рядом и самодельным факелом наготове, чтобы быстро его поджечь и хлестать огнем по хищным мордам. Волков я боялась больше, чем даже не умирающих тварей: зверям-то все равно, есть ли на мне печать жизни, нету ли, увидят — обглодают до скелета. Я села у костерка тоже, откинула плащ, принялась отколупывать край корки. Потом сходила за составом и тряпицей. Сэр Эвин наблюдал. Сказал негромко:

— Не убирайте, как закончите, леди. Я тоже.

Отдирал он, словно тело было — казенное, и не жалко. Там, где я тянула осторожно, по миллиметру, сэр Эвин дергал, как скотч с долгожданной посылки. Промакивал кровь той же тряпицей, которую прижимал, отмачивая черное, омертвелое.

— Сумасшедший вы человек, — сказала я. — Дайте сюда.

Сэр Эвин помедлил, экзаменуя меня взглядом, но флакон передал. Я пошлепала его по спине, чтобы развернулся к свету. Белка высунулась из лифа, я достала ее, усадила на траву: не мешай. Сложно было помнить, что это — Мастер. Мастер — это вон там, под деревом, укрытый плащом сэра Эвина, бледный до того, что мраморный профиль виден даже отсюда.

Сэр Эвин разложил на коленях рубаху и зачем-то подтянул к себе меч. Вытащил из ножен, положил поперек колен. Я подождала, начнет ли точить или полировать — чтобы не отдирать в этот момент, а то меч острый, дернется — может остаться без пальцев.

Но ничего такого с мечом он делать не стал, просто положил одну ладонь на крестовину, другую — поперек клинка, и так и сидел. Смирно, даже когда я дергала, не щадя. Чешуйки мертвой черной плоти вспыхивали на углях зеленым пламенем, шипели, и это шипение и моя возня, дыхание сэра Эвина и шуршание белки в траве — только они нарушали тишину. Стих страшный звериный вой, стих даже ветер в листьях. Королева с Поллой мирно спали по другую от Мастера сторону дерева, и дремал невидимый в темноте Лиуф.

Спина сэра Эвина была горячая. Я положила ладонь около отметины, чтобы натянуть кожу, прижала влажную тряпицу. Вниз, вдоль хребта побежала мутная капля, юркнула под ремень. Я стерла ладонью мокрый след. Провела пальцем вдоль шрамов. Огладила вокруг новой кожи. Ее было много, старые шрамы на ней были тоньше, но все же не исчезли. Значит, глубокие. Я представила, сколько было крови, сглотнула. Сэр Эвин пошевелил плечами, я опомнилась, отколупала край метки. Сказала:

— Мы чуть там все не полегли.

— Сложить голову за королеву — не позорно, — сказал сэр Эвин вполголоса.

— Позорно — не позорно, а живому как-то приятнее.

— Не должно ставить жизнь первее чести и клятв.

Я хотела спросить, сам придумал или кто подсказал, но прикусила язык. Конечно, подсказали, он твердит это, как отличник у доски. Знает, что правильно, верит, что правильно, но это все равно — не его. По крайней мере, формулировки.