Случайные обстоятельства

Словом, Каретников даже и в мелочах по душе всем приходился, а уж по делу-то говоря, был на кафедре принят тот образ его, что Андрей Михайлович довольно мягок, не мелочен, деликатен в общении, не держится упрямо за свое мнение, если ему докажут, что он не прав, но вместе с тем он, когда надо, и характер может показать, и на своем настоит, а бывает, что и требователен иногда почти до жестокости, хотя, с другой стороны, не припомнить, чтоб он на сотрудников голос повышал или бы тем более унизил как-нибудь. Да и что с того, что жестоким бывает, полагали многие, если от этого только очевидная польза всем. Пусть он по многу раз заставляет статью переделывать, даже диссертацию — зато после этого и комар носа не подточит. Если уж он посчитал, что все теперь в порядке, смело можно свою статью в журнал посылать или для сборника трудов — никогда обычно не возвращают потом с отказом, — и за диссертацию тоже почти не опасаешься, раз Андрея Михайловича она удовлетворила: тут он злее самого черного оппонента.

Это бы вот когда доброта, а не жестокость, да без всякой причины, без мотивировок, да к тому же совершенно без пользы — тут еще думать и думать тогда: почему она вдруг и зачем нужна, собственно? Ее-то порой, доброту, как раз и понять сложнее, она дополнительных каких-то доказательств и пояснений требует в свое оправдание...

Верно угадывая, каким он видится своим сотрудникам, Андрей Михайлович, приходя на кафедру, и впрямь делался покладистым и ровным в обращении, был вполне терпим к чужим недостаткам — его домашние не могли бы и представить себе, насколько терпим, — позволял доказывать иную, чем у него, точку зрения, даже поощрял к этому, правда, не в самых важных вопросах — тут он бывал, если надо, и достаточно требовательным: мягко-мягко, но все равно своего добивался. А так как его сотрудники ко всем этим качествам прибавляли и то, что при начальстве он держит себя без робости, не заискивая, с достоинством, умея корректно, но твердо отстаивать интересы кафедры, Андрей Михайлович, чувствуя и это, тоже никогда их не разочаровывал.

То есть от Каретникова как бы все время требовалось — то домашними его, то сослуживцами или знакомыми, — чтобы он был тем-то и тем-то, и он вполне как будто искренне был им. Он бы и допустить не мог, что какие-то черты в нем — далеко не всегда он сам, а что они в нем часто вынуждены другими людьми, их уверенным ожиданием, и ему передающимся, что вот теперь он будет таким-то и таким-то, что ему подобает вести себя так, а не иначе, и Каретников, вроде бы совершенно не принуждая себя, именно так и поступал. Как с такой же кажущейся ему свободой он делал бы, возможно, прямо противоположное тому, что делал теперь, если бы от него ожидались иные действия и если бы к тому же еще и положение его в обществе было другим.

После смерти шефа все ожидали, например, что, возглавив кафедру, он, Каретников, прежде всего сделает что-то такое, чтобы сохранить память об Александре Ивановиче. И хотя это желание сотрудников, для которых шеф был кумиром, полностью совпадало с его собственным, непритворным желанием, Каретникову, вопреки своему представлению о способах сохранения этой памяти, пришлось тем не менее прибегнуть еще и к внешнему обозначению его приверженности покойному шефу, чего бы по личному своему разумению о должном он делать не стал. Гораздо труднее было сохранять память об Александре Ивановиче, продолжая общее направление его работ, но это бы и заметить было труднее, чем те многочисленные портреты Александра Ивановича, которые, как уступку общественным ожиданиям, Каретников, верно угадав и на этот раз, велел развесить и в своем кабинете, и в ординаторской, и в лаборатории, и в коридоре на мужском отделении, и в коридоре на женском, и в учебном классе.

Смешно и несколько обидно было наблюдать, что именно вот такой несложный жест всех сразу же полностью удовлетворил, а застенчивый, маленького росточка Иван Фомич, в недавнем прошлом правая рука шефа, ближайший его помощник уже в те далекие времена, когда Каретников только пришел в аспирантуру, растроганно принялся его благодарить за эти портреты, косноязычно, как всегда, путаясь в словах и смущенно краснея.

Насколько все-таки непредсказуема человеческая благодарность и неожиданны резоны ее... То, что он, Каретников, всегда — и устно, и письменно — ссылался на работы покойного шефа, что он, по сути, давал теперь его идеям новую жизнь — все это воспринималось на кафедре, пожалуй, с меньшей признательностью, чем портреты, с которых Александр Иванович смотрел на всех, выставив свою тяжелую, как у бульдога, челюсть.