Случайные попутчики

Он в жизни не испытывал такого стыда, как эти два дня в доме Фолкнеров. Ему было стыдно, что его вынудили остаться, стыдно, что утром в понедельник он пробрался в комнату Анны проверить, не положила ли горничная письмо от Бруно на письменный стол вместе с другой корреспонденцией для своей хозяйки. Письма не было. Анна уезжала в свой нью-йоркский магазин до того, как приносили почту. Тогда, в понедельник, Гай перебрал четыре или пять писем на ее столе и удрал из комнаты как воришка, опасаясь, что его застукает горничная. Однако, напомнил он самому себе, он и раньше нередко заходил к ней в комнату, когда ее не было. Иной раз, когда в доме было полно народа, он на пару минут удирал в комнату Анны побыть одному. И она радовалась, когда его там заставала. Он помедлил на пороге, прислонившись затылком к косяку, и окинул взглядом царящий в комнате погром — разобранную постель, большие альбомы по искусству, не влезающие на книжные полки, ее последние эскизы, пришпиленные чертежными кнопками к полоске из пробки вдоль одной из стен, на углу стола стакан с синеватой водой, которую она не удосужилась выпить, брошенный на спинку стула желто-коричневый шелковый шарфик, который она, видимо, решила не надевать. В комнате еще не выветрился запах жасминового одеколона, которым она в последнюю минуту брызнула на шею. Как он мечтал слить свою жизнь с ее.

Убедившись во вторник утром, что письма от Бруно по-прежнему нет, Гай отправился в Манхэттен. Работы за эти дни поднакопилось. Его все раздражало. Контракт с «Компанией Шоу по торговле недвижимостью» на новое административное здание все еще висел в воздухе. Он чувствовал, что его жизнь пошла вразброд, утратила цель, превратилась в еще больший хаос, чем после убийства Мириам. Всю неделю от Бруно не было писем, вернувшись, он нашел лишь одно, которое пришло в понедельник. В нем Бруно коротко сообщал, что маме, слава Богу, лучше и он может выйти из дома. Три недели мать Бруно, как он писал, лежала с воспалением легких в тяжелой форме, и он находился при ней.

Вернувшись в четверг вечером с собрания в архитектурном клубе, Гай узнал от квартирной хозяйки миссис Мак-Косленд, что ему три раза звонили. Четвертый звонок раздался, когда они стояли в прихожей. Бруно, сердитый и пьяный, осведомился, готов ли Гай поговорить о деле.

— Так я и думал. Я написал Анне, — заявил Бруно и повесил трубку.

Гай поднялся к себе наверх и тоже выпил. Он не верил, что Бруно написал Анне и вообще намерен писать. Он попытался взять в руки книгу, но через час позвонил Анне узнать, как там у нее, а потом беспокойство погнало его в кино на последний сеанс.

Во второй половине дня в субботу они с Анной должны были встретиться в Хемпстеде — сходить на выставку собак. Гай прикинул, что если Бруно действительно написал Анне, то письмо должно прийти утром в субботу. Судя по всему, письма она не получала. Он догадался об этом по тому, как она помахала ему рукой из своей машины, в которой его дожидалась. Он спросил, хорошо ли она накануне повеселилась у Тедди. Тедди, ее двоюродный брат, справлял день рождения.

— Чудесно. Только никто не хотел расходиться. Мы так засиделись, что я осталась на ночь. Видишь, я даже не переодевалась.

Она включила зажигание и, проскочив сквозь узкие ворота, выехала на дорогу.

Гай сжал зубы. Значит, письмо, вполне вероятно, ждет ее дома. На него вдруг нашла уверенность, что письмо и вправду пришло; теперь поздно что-нибудь предпринимать, и эта мысль лишила его силы и речи.

Они шли себе, разглядывая собак, и он отчаянно искал, что бы такое сказать.

— Эти, от Шоу, давали о себе знать? — спросила Анна.

— Нет.

Он уставился на какую-то нервную таксу и попытался сосредоточиться на том, что Анна рассказывала о какой-то таксе, которую держал кто-то из родственников.

Пока что она не знает, думал Гай, но если не узнает сегодня, то рано или поздно все равно будет знать, это вопрос времени, может быть, нескольких дней. «Что именно будет знать?» — снова и снова задавался он вопросом и сам себе отвечал, то ли для того, чтобы себя успокоить, то ли для того, чтоб помучить: что прошлым летом он познакомился в поезде с одним человеком, который потом убил его жену, и что он согласился на это убийство. Именно так обрисует ей Бруно суть дела, подбросив для убедительности пару подробностей. Да и в суде, если уж на то пошло, сможет ли Бруно, чуть-чуть исказив их разговор в поезде, представить дело как полюбовное соглашение между убийцами! Ему вдруг ясно припомнились часы, что он провел в купе Бруно, этом маленьком аду. Ненависть тогда развязала ему язык, та самая мелочная ненависть, которая заставила его клеймить Мириам тем июньским днем в парке Чапультепек. В тот раз Анну рассердило не столько то, что он говорил, сколько эта его ненависть. Ненависть тоже грех. Христос остерегал от ненависти как от прелюбодеяния и от убийства. Ненависть — само семя зла. И не сочтут ли его на Христовом суде хотя бы отчасти повинным в убийстве Мириам? И не скажет ли Анна то же самое?