Случайные встречи…

Я гордился маминой работой. На работе она занималась полуфабрикатами, но не замороженными пельменями или котлетами. Это были нарезанные тонкими кружочками монокристаллы кремния. Вследствие противоречивости свойств84, его можно было использовать для нанесения микросхем85 и прочих нужд звёздной86 отрасли. Но для того, чтобы эти пластинки работали так, как надо, их поверхность должна была быть безупречной. И вот, моя мама как раз и занимались тем, что отыскивала среди сотен десятков пластин те, которые не были достойны носить на себе ничего важнее пыли. Мама мало рассказывала о том, чем занята на заводе, но иногда с её уст слетало такое словосочетание, как «вакуумная гигиена», которое пугало обилием гласных, но совершенно определённо давало понять, что ни о какой пыли на рабочем месте не могло быть и речи. Так же, вскользь, мама иногда спрашивала, знаю ли я, как надо действовать в том случае, если мне представится смешивать воду с кислотой. Что я стану делать, – налью воду в кислоту или наоборот, и была довольна, если я, не раздумывая, склонялся ко второму варианту.

По причине ли тщания и чрезмерной ответственности, с которыми мама относилась к работе, то ли из-за привычки быть скрупулёзной и внимательной, за что бы ни бралась, но ко мне она была столь же строга, как и к пластинкам кремния. От меня требовалось блюсти чистоту всего: ушей, комнаты, репутации, поступков и помыслов. Но… кто из нас безгрешен?

Мама была постоянно недовольна мной. Я поджидал её возвращения с работы, полный двоякого чувства любви и страха, ибо понимал, что никогда не смогу угодить, как бы ни старался. Заходя в дом, мама доставала из сумки бутылку с молоком, закупоренную крышечкой из белой фольги, и, оглядывая немытый пол или посуду, принималась меня отчитывать. Я же, пропуская мимо ушей все её «сколько раз тебе говорить…», наливал молоко в чашку и жадно, не отрываясь, пил. Бывало, что летом, после жаркой толчеи трамвая, в котором мама ехала домой, молоко было с едва заметной перчинкой кислоты, но это, впрочем, никак не портило его. Если бы мама разрешала, я бы не пачкал посуду, а пил прямо из бутылки, но, под её строгим взглядом, был вынужден переливать молоко в чашку.

И так, не выпитый мамой стакан молока, который должен был защитить её от вредного влияния паров серной87 и плавиковой88 кислот, с завидным постоянством доставался мне. Женщины, что работали с мамой бок о бок, пеняли ей этим, и выпивали за обедом положенное сами… Честно говоря, это не очень-то помогло, и мало кто из них покинул сей бренный мир здоровым. А что касается меня… Я помню каждую каплю этого «вредного» молока, его едва заметный голубоватый цвет, и мамин, блекнущий с годами, бирюзовый взгляд. В то время, пока я пил, она смотрела на меня, как на убогого, – жалея и любя, любя и жалея. Молоко от того казалось вкуснее стократ. И.… после, я не находил такого больше никогда, как не искал.

…

…На губах весны

Рассвет – неряха и сластёна, – набросал повсюду кусочков розовой пастилы и белого зефира, пролил целое облако малинового варенья, так и не донеся до рта, а у самого горизонта обронил, расписанное деревами, полное блюдо вишнево-лимонного мармелада. Сквозь него видно на просвет золотистые снопы солнечных лучей… Рассвет прибыл только что с очередного свадебного застолья, коих много в конце зимы, и столько раз кричал «Горько!», что охрип, а теперь, кажется, доволен уже возможности помолчать, предоставив слово влюблённым воронам да синицам, косулям да белкам.

Влюблённость – это боль, напряжение от стеснения собственного я, дабы дать место рядом с собой кому-то ещё, – так непросто вселить две души в одну. Это квинтэссенция89 – сотен жизней и любовей, глотОк припасённого Проведением зелья, испытание, требующее душевных сил, как любое какое-нибудь неукротимое явление. Расплескав часть из кипящей чаши сего чувства, оно теряется скоро…

Любовь – иное, это то «приглУбое90 приморское место, закрытое от ветров»91, в коем одном можно укрыться, наконец, от бурь и штормов влюблённости. Всё чужое идёт здесь ко дну, не добрав до песчаного берега, с которого видны карманы горизонта, куда день складывает свои золотые. Любовь – испытание и награда, – вот прямо так, сама по себе. Она – случай, и приживается далеко не всегда, не везде. Ровно так, как существуют неплодородные земли, бывают неплодородные души и сердца.

Ожидающий любви, не утолит своих порывов до той поры, пока не решится сменить тщетность суеты на дело, которое заставит говорить об нём. Впрочем, не ради него самого.

Обрезанная пригорком колея – уже не те нервные линии дороги, стремящиеся к единению в недостижной92 безграничности, но словно осторожный надкус. Как если бы кто отважился проведать, лакомо ли оно, да после рассудил, как ему быть, – не останавливаясь идти вперёд, а то и повернуть назад когда-либо?.. Обломанные ветки понавдоль пути, – огрызены они косулей брежно93 или оставлены так для опознания, дабы не сбиться, в другой раз, – не всё ли равно? Любой путь хорош и сам по себе.