Случайные жизни

– А люди-то в Божьей власти, – образумил меня батюшка. – Ты думаешь, тебя против его воли наказали? Он тебя и наказал: за гордыню.

Отец Андриян явно придерживался гегелевского постулата о разумности всего действительного.

– Как звать тебя? – спросил отец Андриян.

– Олег.

– Это хорошее имя, православное. Ты молишься?

– Нет, – сознался я, обрадовавшись, что разговор повернул в нужное русло. – Я как раз хотел поговорить с вами о догматах веры, о сути христианства.

– А сейчас что? – непонятно спросил отец Андриян.

– Как что? Воскресенье.

– Нет, ты скажи, какая сейчас неделя поста, – потребовал батюшка. – Ты пост-то соблюдаешь?

– Не соблюдаю. – Я решил приподнять тон беседы. – Понимаете, для меня вера – это скорее чувство внутренней связи с идеалом. А не обрядовость.

– Ага, – покачал головой отец Андриян. – А скажи мне: кто есть Христос?

Я писал диплом о библейских образах в русской литературе XIX века и считал себя хорошо информированным в этом вопросе, оттого и, не задумываясь, ответил:

– Христос – воплощение идеи жертвенности. Абсолют любви и добра.

– Что ты?! – замахал руками отец Андриян. – Вовсе нет: Христос – Сын Божий.

Последние два слова он произнес с большой буквы.

– Да это понятно, – сказал я. Мне стало скучно.

– А если понятно, почему неправильно отвечаешь? – ехидно спросил батюшка. – Слаб ты в основах веры. Походи ко мне, я тебе Молитвослов дам и покажу, что читать. Пост соблюдай.

Он встал и повернулся к старухе, возившей грязной мокрой тряпкой по полу.

– Болеешь, Полина? – спросил отец Андриян.

– Маюсь, батюшка, – разогнулась старуха. – И помереть не помру, а внутренности нет уже: всю хворь сожгла.

– Приходи ко мне, я тебе травы дам хорошей. Будешь заваривать на ночь.

И пошел к двери на улицу.

Мне хотелось оправдать мое отношение к вере, и я догнал священника у выхода.

– Понимаете, для меня вера – это прежде всего совокупность культуры, которую несет в себе христианство.

– Так ты в кого веришь? – остановился отец Андриян. – Ты в культуру веришь или в Христа? За культурой, брат, ты в клуб иди. А здесь храм, Господень Престол на земле.

Он открыл дверь, кивнул Георгию Победоносцу, пронзающему змия на иконе у входа, надел шапку и пошел со ступенек в поселок.

Было тихо в церкви. Я тоже надел шапку, собираясь уходить.

– Ну что, поучил тебя батюшка? – спросила старуха Полина.

– Странный он у вас, – поделился я впечатлениями от разговора. – Нежалостливый.

– А чего тебя жалеть? – удивилась старуха. – Увечный, что ль?

Болезнь

Алёна – в нашем очередном телефонном разговоре – сообщила, что следующим летом приедет вместе с Машей, и будь что будет. Она отказывалась жить раздельно и объясняла свое решение моим переводом в Асино: там была какая-никакая больница и врачи. Я согласился. Наступил декабрь, и мне оставалось полгода одиночества.

На леспромкомбинате платили мало, поскольку сортировка считалась неквалифицированной работой. Оттого до поздней осени я подрабатывал на разгрузке барж на Чулыме. Эту идею мне подал мой ангел-хранитель Коля Бакакин, перешедший с лесовоза на работу водителем автолавки в райпотребкооперации и приходивший на помощь в самые нужные моменты. За разгрузку платили хорошо, особенно за спички: ящики со спичками весили не так много – пятьдесят два килограмма, но нести их вниз по трапу было неудобно из-за объема, поскольку они закрывали видимость, и было непонятно, куда ступаешь: поскользнешься и угодишь в стылый Чулым. Вторым по неудобству и высокооплачиваемости грузом была мука: мешки по шестьдесят килограммов, и ходишь потом весь день белый. Словно тебя обсыпало снегом, только он не тает.

Я оставлял себе двадцать рублей платить за избу и пятьдесят на еду. Остальное, сколько было, отсылал Алёне и маме. Я не пил, не курил, и потому мне хватало, даже еще оставались какие-то деньги.

В конце октября река встала, разгрузка барж закончилась, и я нашел другую подработку – кочегаром. Я работал в ночь, с семи вечера до семи утра, потом двое суток выходной. Одно плохо: не высыпался, и на утро как вареный.

Уголь должны были хранить под навесом. Да вот беда: пьяный водитель, когда привез машину с углем поздним летом, не смог заехать под навес и сгрузил уголь рядом. Осенью пошли дожди, затем ударил мороз, и уголь смерзся в камень. Потому, чтобы набрать четыре корыта черной мерзлоты – закидать топку полностью, нужно было колоть его ломом. Скоро я научился, что надо бить в наклон, стараясь вогнать лом поглубже, а затем навалиться всем телом и отломить кусок смерзшегося черного камня. Рукавицы скользили по железу, не давая ухватиться накрепко, но снимать было нельзя: руки примерзнут к металлу. Набрав корыто, я тащил его в кочегарку за веревку, как санки, и сгружал около печи. Закидав полную топку – сначала по углам, чтоб огонь не погас под тяжелым мокрым углем, а потом посередине, – я садился писать рассказы.