Случайные жизни

Будучи уверенным, что директор школы, хоть и музыкальной, не захочет на должность уборщицы осужденного по политической статье мужчину, предпочтя ему несудимую женщину, я заверил ее, что если директор согласится, я готов мыть полы с утра до ночи. На том и расстались.

Руссо (но не Жан-Жак)

Вавтобусном парке мне сообщили, что нужен мойщик автобусов, но с весны: зимой автобусы не мыли. До весны оставалось много времени, и я серьезно задумался о карьерных перспективах уборщицы в музыкальной школе. Я прикидывал, хватит ли денег, если буду получать две зарплаты уборщицы и найду ночную работу сторожем. Получалось, что хватит. С тем я и направился в музыкальную школу – проверить обстановку.

Музыкальная школа находилась в центре, недалеко от городской площади с памятником Ленину, гостиницей, райисполкомом, райкомом КПСС и прочими нужными учреждениями. Я нашел директора и представился.

Директор оказался пожилой невысокий мужчина со скуластым лицом и внимательными карими глазами. Звали его Эдуард Давыдович Руссо, что мне сразу понравилось. Эдуард Давыдович подтвердил, что лейтенант Змеева с ним уже поговорила, но выразил сомнение, смогу ли я стать хорошей уборщицей.

– Ты полы мыл хоть раз в жизни? – поинтересовался Руссо. – А тут целая школа – два этажа. И еще актовый зал. У меня дети со всего города: приходят, несут грязь с улицы. Мне чистота нужна.

Я заверил его, что справлюсь, и, видя директорские сомнения, предложил попробовать: я приду вечером после занятий и вымою школу. Бесплатно. А он посмотрит, устроит ли его мое мытье. Руссо предложение понравилось, и он согласился.

Качество моей уборки понравилось ему меньше, но он принял меня на работу, оформив нас с Алёной уборщицами. Думаю, я ему был интересен, и Руссо хотел получше меня узнать.

Работа – по моим лесоповальным стандартам – была не тяжелая: я мыл пол в раздевалке и на входе после первой смены учащихся утром, затем лестницу и коридоры второго этажа в пересменке между утренней и дневной сменой и все здание вечером после окончания занятий. Если в школе случались концерты, я также мыл большой, только что отстроенный актовый зал, которым Руссо очень гордился. Главное было – хорошо вымыть раздевалку и коридоры, куда наносилась грязь с улицы.

Эдуард Давыдович приходил в школу первым и уходил последним. Он воевал, был контужен, но никогда об этом не говорил (я узнал это от моей непосредственной начальницы – завхоза, неприятной злой женщины, которая всегда была недовольна и ругалась со всеми в школе).

Руссо ждал, пока я закончу мыть школу вечером, чтобы ее закрыть: он не доверял мне ключи. Мы вместе шли на автобус, поскольку он жил неподалеку от меня, и за эти совместные поездки домой узнали друг друга и подружились.

Руссо сначала осторожно, а затем менее осторожно расспрашивал меня о моем деле, о тюрьме, о жизни в Сибири и, наконец, понемножку начал рассказывать о себе.

Он родился в Бессарабии, бывшей частью Румынии, но в конце двадцатых годов его отец – румынский коммунист – перевез семью в Молдавскую АССР, входившую в то время в состав Украины. В 1938-м отца, работавшего главным агрономом, забрали, и семья больше его не видела. Эдуард Давыдович ушел на фронт после школы, а отвоевав, стал учиться музыке, по-моему, в Киеве. Уже не помню, как он попал в Киржач, но жил он в городке давно и пользовался всеобщим уважением. И было за что.

Постепенно Эдуард Давыдович становился все более и более со мной откровенен, и выяснилось, что он настроен к советской власти довольно критически: он, конечно, был коммунист, не мыслил жизни ни в какой другой политической системе, но при этом оказался готов воспринимать критику политики партии и государства как в отношении инакомыслящих, так и в управлении народным хозяйством. Многие вещи, например требование идеологической чистоты в таком абстрактном искусстве, как музыка, казались Руссо излишними, избыточными, и он искренне расстраивался от ненужного расходования сил и ресурсов на поддержание партией единомыслия в державе. Меня Руссо считал не врагом, а заблудшим патриотом, и ценил мое стремление переделать жизнь в державе как искреннее желание ее улучшить.

При этом Руссо осторожно относился к происходившим переменам, не понимая, куда они заведут страну. Мы с ним подолгу обсуждали, что все это значит, и оба не понимали. Больше всего Руссо боялся, что нынешняя политика либерализации закончится очередной реакцией – закручиванием гаек и репрессиями. Эдуард Давыдович хорошо помнил хрущевскую оттепель и последовавшую за ней брежневскую эпоху подавления всяческого инакомыслия.