Слуга

Опаньки!.. Картина Репина «Приплыли» – всю ночь гребли, а лодку отцепить забыли. Не мог покойник выпрыгнуть из окна и убежать в неизвестном направлении, если ему в этом деле не помогли. Помогли, не помогли… От этого суть не меняется: напарник мертв, в этом ему точно помогли, безусловно… Матушка, Анна Егоровна, выйдя замуж вторично, стала Аникиной… Вот и славненько. Через нее вряд ли можно наткнуться на Тольку Кожемякина.

Дремота между тем вконец одолела. Наплывали косматые горы, лесистые дебри; тропка вилась меж сосен, а вдоль нее зиял глубокий провал – с домами и огородами по низу. Потом загремели ворота. Собака заливалась от злости.

За окнами – тьма. Михалыч поднялся, отвел занавеску от косяка: виден был лишь тополь и угол забора.

Грохот вновь повторился, потом шевельнулась чья-то мужская спина. Да он же на ногах не стоит. Ошибся адресом, дяденька…

Мужик не думал уходить. Обняв ограду, он положил на нее голову. Ничего не поделаешь, устал. Сейчас он отдохнет и, если не ляжет вдоль городьбы, ускребёт тихонько домой.

Не тут то было. Поздний гость вскинул голову и дернулся к воротам.

Михалыч вынул из сумки пистолет – и во двор. Только бы это не была приманка. Вдруг его решили поймать на живца, установив адрес?

– Кто там?

– Открывай… Когда бы к вам не пришел, всегда у вас на замке…

Михалыч приоткрыл ворота: снаружи стоял взлохмаченный тип. От него несло недельным перегаром.

– Я вас внимательно слушаю…

– Ты не узнал меня, что ли?

– Но ты же не Папа Римский, чтоб тебя узнавать!

– Чачин я! Лёшка! Эх, друг…

Неужели тот самый Чачин? Приедешь, бывало, а у него навигация… Теперь, судя по всему, отплавал гусь.

Друзья обнялись, пошли темным двором. Чачин спотыкался во тьме.

– Свет, что ли, перегорел у вас?!

– Обожди…

Михалыч нащупал в сенях кнопку выключателя. Пистолет тускло блеснул в руке. Чачин деланно замычал:

– У-у-у… Может, я позже зайду?

И поднял руки до уровня плеч. Сквозь пелену похмелья до него, вероятно, дошло: друг служит в полиции, потому и пистолет.

Войдя в дом, Чачин огляделся по сторонам. На вешалке темно-синий китель с полковничьими погонами, фуражка.

– Дошло до жирафа! – Чачин улыбнулся. У него не было двух верхних зубов.

– Что у тебя с зубами?

– К палубе как-то прилип – они и выпали! Был, что ли, в деревне?

Мать опередила Михалыча:

– А как же! В первую очередь!

– В таком случае – за встречу…

Гость полез за пазуху, вынул бутылку «Сибирских Афин».

Друзья сели к столу. Мать достала из холодильника копченых чебаков, принесла из сеней огурцов, нарезала хлеба.

– Давай с нами, тетя Аня!

– Нет, я не буду, а вы сидите.

…Шел первый час ночи. Было приятно видеть товарища. Алкоголизм можно вылечить, а зубы – вставить. В остальном Чачин был прежний.

– Ты всё там же, в Москве?

– Скоро год, как в Сибири.

Михалыч скользнул глазами в сторону матери. Та согласно качнула головой. С полуслова понимает старушка. Пойдет молва по соседям: приехал, да не оттуда.

Михалыч вынул удостоверение и протянул Чачину. Тот раскрыл и взялся читать вслух:

– Полковник юстиции Кожемякин Анатолий Михайлович… Старший следователь по особо важным делам УМВД по Новосибирской области… Владельцу удостоверения разрешено хранение и ношение табельного огнестрельного оружия.

Михалыч тем временем сочинял:

– В командировку приехал. На две недели послали…

Чачин принялся на глазах хмелеть. Его вдруг повело в сторону, табуретка подкосилась, гость брякнулся на пол и захрапел. Михалыч кинулся поднимать, но мать остановила:

– Он частенько так. Хлоп на пол и спит.

– Ударился, может…

– Привык…

Мать надела поверх халата старенький пиджак и отправилась на двор. Там у нее кровать в избушке. Михалыч проводил ее, затем, выключив во дворе свет, вернулся в дом и сел к столу.

Початая бутылка водки стояла сиротой, но пить не хотелось. Разве что ельчика с чебачком ущипнуть?

Съев парочку, насторожился: кто-то стоял теперь за окном: прошедшая по улице машина блеснула фарами, высветив фигуру.

Михалыч подобрал под себя ноги – и бросился в русскую печь. В тот же миг брызнули оконные стекла, град осколков ободрал кухню, погас свет. На полу – было слышно – в смертельной истоме ёжился Чачин. Ему Михалыч не смог бы помочь, даже если бы кинулся и накрыл своим телом – от удара гранат было бы теперь два трупа.

Бульканье крови и хрипы затем прекратились. По отсветам было видно, что в дом через окно светят фонарем.

«Только бы не полезли внутрь, потому что в печи лежу я, – звенело у Кожемякина внутри. – Я не успею достать оружие… Контейнер – в подвале, пистолет – в столе, мать – в избушке. Только бы она не вздумала идти в дом…»

С улицы залпом ударили из множества стволов. Возле головы били в плотную печь словно ломами. Но печь держала удары, пули вязли в ней.

Стрельба вдруг прекратилась. По стене прыгал свет. Надо уйти в подвал – ногами вперед.

…Михалыч сидел в подвале. Над головой хрустели стекла, слышались голоса:

– Вот он лежит! Видишь?!

– Но этот обросший, а говорили, что бритый…

– Он это! Леший!

– А где мать его, лешачиха?

– Нам ее не заказывали… Контрольный в голову – и по коням.