Слуга Божий

Не скажу, что толпа смолкла сразу же и что объяла нас набожная тишина. Толпа всегда — лишь толпа, и довольно много проходит времени, пока кто-нибудь сумеет ее окоротить. Но голос мой был настолько громок, а мы — верхом и при оружии — выглядели настолько грозно, что в конце концов толпа отхлынула, будто отливная волна.

— Кто здесь главный? — спросил я.

Уже не так громко, поскольку это не мне следовало драть горло, но им — покорно и молчаливо внимать.

— Я т-т-тут бургм-м-майстер, — проворчал, заикаясь, некто и вышел вперед.

Человек с крысиной мордочкой и в изгвазданном грязью плаще. Я глянул сверху вниз.

— Значит, бургомистр, — сказал я. — И ты отдал приказ о подготовке костра?

— Й-й-йа, — повторил, пусть даже с некоторым промедлением. — Н-н-но с кем й-й-йа гов-в-во… рю?

Это вот «рю» произнес, как сплюнул. Не понравилось мне его отношение к жизни. Что-то слишком уверенно чувствовал себя, имея за плечами толпу местных. Будто не понимал, насколько быстро разбегутся, едва только засвистят арбалетные стрелы, а сам он свалится в грязь с торчащими из груди древками. Но пока что у меня не было ни охоты, ни необходимости его убивать, хотя близнецы наверняка были бы не против. Стараюсь уважать человеческую жизнь, пока могу делать это без урона для себя самого.

— Я Мордимер Маддердин, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. — Слегка привстал в стременах и теперь говорил чуть громче, поскольку хотел, чтобы меня услышали.

И на этот раз наступила настоящая тишина, а бургомистр — или бургмайстер, как предпочитал называться сам, — внезапно остался в одиночестве. И только рядом, шагах в трех от его ног, лежала фигура в белой рубахе (вернее, некогда белой, теперь же белизна та едва проступала из-под грязи). Толпа отпрянула, кто сумел — быстренько скользнул в переулки или в отворенные двери домов. Те же, кто не сумел исчезнуть, отвернулись, делая вид, что попали сюда совершенно случайно. Все как всегда. Я лишь вздохнул.

— Хорошо, что ты признаешься насчет костра. А знаешь, каково наказание за узурпацию прав инквизиционного суда? — спросил я ласково. — Наказание за это — кастрация, сдирание кожи и сожжение на медленном огне.

Видел, как кровь отлила от его лица.

— И уж поверь, что для тебя костер будет сложен как следует. Так, чтобы ты долго мог глядеть на сожженные культи собственных ног, пока огонь не доберется до витальных частей твоего тела.

Уж не знал, понял ли он значение слова «витальные», но крупица воображения у него явно нашлась, поскольку побледнел — если такое возможно — еще сильнее.

— Не пугайте его, инквизитор, — услышал я голос, и некая фигура в черном плаще выступила из-за бургомистра.

У человека были бледное лицо, смолисто-черная борода и шалые глаза. Левая щека — со следами оспы, а правая — в расчесанных прыщах. Был еще молод и, видать, именно потому носил бороду — чтобы добавить возраста и серьезности.

— А ты кто такой, засранец? — спросил Курнос и неторопливо откинул капюшон.

У нашего собеседника, когда увидел Курноса в полной красе, лишь слегка расширились глаза, но он промолчал, не отшатнулся и даже не изменился в лице. Следует отдать должное: он имел сильную волю, милые мои.

— Я приходской священник парафии Святого Себастиана в Фомдальзе, — произнес таким тоном, словно извещал мир, что сделался папой.

— Так это Фомдальз, да? — обвел я рукою вокруг. — Та еще дыра, ксёндз, ничего не скажешь… И что же ты такое сотворил, что тебя сослали в эдакую навозную кучу? Трахнул чью-то жену? Или любовницу своего епископа? А может, слишком охоче поглядывал на тугие мальчишечьи попки?

Курнос и близнецы будто по команде загоготали, а Курнос еще и толкнул ксёндза носком сапога в грудь. Только толкнул, но чернобородый пошатнулся и приземлился задницей прямо в грязь. Близнецы аж взвыли со смеху. Эх, эти их маленькие радости… Краем глаза я поглядывал на троих стражников, что стояли у стены. Но они оказались на удивление смекалистыми пареньками. Ни один даже не потянулся за прислоненными к стене глевиями.

Ксёндз, покраснев так, словно его вот-вот хватит кондратий, хотел вскочить, но Курнос наехал на него конем и опрокинул снова. Теперь — на спину.

— Не вставай, попик, — сказал он ему ласково. — Господин Мордимер поговорит сейчас с тобой, как и должно говорить инквизитору с ксёндзом. Он — на коне, а ты — валяясь в грязи.

Ох, не любил мой Курнос попов. И ничего странного: кто же их любит?

— Извини, — сказал я. — Мой друг горяч, что огонь. Но вернемся к делу. Что это, мать твою, курву, такое? — снова повысил голос и ткнул в приготовленный на рынке костер. — Или ты, ослоеб, думаешь, это игрушки? Театр для черни? Как смеешь кого-то сжигать без позволения на то Официума? Без присутствия лицензированного инквизитора? Без Божьего суда?

Ксёндз лежал в грязи и молчал. Весьма предусмотрительно: ненавижу, когда меня прерывают.

— Кто это? — указал я носком сапога на фигуру в белой рубахе.

Сапоги у меня были изгвазданы сверх всякой меры. Я знал, что женщина еще жива, поскольку минуту назад видел, как спазматически хватается руками за землю.