Слуга Божий

— И кем же вы являетесь, чтобы не думать? — он иронически выделил произнесённые мною слова.

— Я являюсь всего лишь простым инквизитором, — ответил я. — Но меня учили основам анатомии человеческого тела, хотя, наверное, я здесь не ровня просвещённым докторам.

Лекарь побледнел. И сдалось мне, столь же мгновенно протрезвел.

— Простите, магистр, — вымолвил он уже не только вежливо, но прямо-таки смиренно. — Но учтите ужасное воспаление раны. Учтите нагноение. Понюхайте!

Мне не надо было приближаться к Захарию, чтобы ощутить тошнотворное зловоние разлагающегося тела. Может ли быть что-то ужаснее, чем гнить заживо в смраде гноя, сочащегося из ран?

— Я могу вырезать больную ткань, но, Бог мне свидетель, поврежу при этом нервы! Не получится иначе! А если получится, это будет чудом божьим, а не искусством лекаря! Хотя, наверное, даже это не поможет…

— Не поминайте всуе имя Господа Бога нашего, — посоветовал я, и лекарь побледнел еще больше.

Действительно, он был прав. Левая щека Клингбайла была одной воспалённой, загноившейся, вонючей раной. Его можно было оперировать. Однако следствием каждого неосторожного движения ланцетом стал бы лицевой паралич. Впрочем, никогда не узнаешь, удалена ли гниющая ткань полностью, а если нет, тогда пациент, так или иначе, считай, умер. А ведь этот самый пациент стоил полторы тысячи крон!

— Я слышал об одном методе, — начал я, — как говорят, применяемом в случаях, когда человеческая рука уже не в состоянии чем-либо помочь.

— Думаете о жаркой молитве? — подсказал он с энтузиазмом.

Я посмотрел на него тяжелым взглядом.

— Думаю о личинках плотоядных мух, — пояснил я. — Помещённые в рану, они пожрут лишь больную ткань, оставляя здоровое тело невредимым. Как говорят, уже лекари римских легионов применяли этот метод.

— Римляне были врагами Господа нашего!

— А это тут причём? — я пожал плечами. — У врагов также можно поучиться. Иль вы не пользуетесь баней? Ведь они придуманы именно римлянами.

— Я не слышал о столь мерзкой процедуре, — надулся лекарь.

Осмелюсь предположить, он подумал о личинках мух, а не о банях, хотя состояние его одеяния, а также чистота рук и волос указывали на то, что он не слишком часто пользуется благами стирки, а также бани.

— Значит не только услышите, но и попробуете, — сказал я. — Ну-ка, принимайтесь за работу! Только живо, ибо этот человек не может ждать!

Он посмотрел на меня безумным взглядом, что-то забормотал под нос и выбежал из комнаты. Я присмотрелся к Захарию, который лежал на лежанке, казалось бы, без признаков жизни.

Я подошел, стараясь не дышать носом. У меня чувствительное обоняние, на которое никак не повлияли повседневные труды и тяжкие инквизиторские обязанности. Казалось бы, мой нос привыкнет к смраду нечистот, вони немытых тел, зловонию гниющих ран, запаху крови и блевотины. Ничего подобного: не привык.

Я приложил ладонь к груди Клингбайла и ощутил, как бьётся его сердце. Слабовато, но бьётся. Человеку, который меня нанял, повезло, что он не видит своего сына в эту минуту. Мало того, что у Захария одна щека почти сгнила, а вторая была изуродована старыми шрамами, так ещё и всё тело было таким исхудавшим, что, казалось, суставы проткнут пергаментную, размягшую от сырости и сморщенную кожу.

— Смертушка, — сказал я, пожалуй, скорее себе, чем ему. — Выглядишь как Смертушка, сынок.

И тогда, можете мне верить или нет, веки человека, который производил впечатление трупа, поднялись. По крайней мере, поднялось правое, незаплывшее опухолью.

— Смертух, — пробормотал он невнятно. — Раз так, то Смертух.

И сразу после этого его глаза вновь закрылись.

— Вот тебе и поговорили, Смертух, — пробормотал я, но меня поразило, что в том состоянии, в каком был, он пришёл в себя, пусть на столь краткий миг.

***

Купец принял меня в своём доме, но я пошел туда лишь в сумерках, чтобы не бросаться людям в глаза. Я не заметил, чтобы за мной следили, хотя, конечно, нельзя было исключить, что кто-то из людей Гриффо наблюдал за входящими в дом Клингбайла и выходящими из него. Однако и прятаться я не намеревался, поскольку разговор с отцом жертвы колдовства был совершенно естественной частью расследования.

— Признаюсь откровенно, господин Клингбайл, я не понимаю. Ба, я склонен сказать: ничего не понимаю.

— Чего же это?

— Гриффо ненавидит вашего сына. Однако он не противился осуждению его к тюремному заключению, вместо того, чтобы требовать приговорить его к смертной казни.

— Не знаю, что хуже, — прервал меня купец.

— Хорошо. Пусть горячая ненависть сменилась в его сердце холодной жаждой утончённой мести. Он желал видеть врага не на виселице, а гниющим в подземелье. Страдающего не два патера[28], а целые года. Но как вы объясните то, что он забил насмерть стражника, который ранил вашего сына? Что за свой счёт доставил известного лекаря из Равенсбурга?

— Хотел снискать ваше расположение, — пробормотал Клингбайл.