Слуга господина доктора

«Ich weiss nicht , ob wir Liebespaar werden . Wenn ich unsere sich st u rmisch entwickelnden Beziehungen sehe, bin ich bereit, es anzunehmen. Wie es auch sein mag, weiss ich, durch die Vergangenheit belehrt, sicher, dass unsere gegenseitige Verliebtheit nicht mehr als ein Jahr da"urn wird. Obwohl ich es weiss, werde ich Sie leiben. Verzeihen Sie mich, wie ich Ihnen verzeihe, dass wir uns trennen”.

Я оставил письмо без подписи, хотя именно под этими словами, как под несомненной истиной, я мог бы подписаться.

Выразившись на бумаге, я сразу полегчел мыслями и душой и, вновь выпив, присоединился к компании. Трамвайчик причалил подле чахлой рощи, где свенсеновские повара уже изготовили шашлыки “нежные, как пух”. Дождило, я остался в салоне, пока мясожорцы набивали мамон. Столы стояли всё полные, многие бутылки остались не распечатаны.

Носитель генов Анастасии Ечеистовой, я собрал со столов пять литровых бутылей водки и кое-какой муры на закуску. Как Ты понимаешь, это нисколько не противоречило моим представлениям о чести.

Водку в ближайшую неделю мы выпили со Стрельниковым.

– Скажите, почему вы общаетесь со мной? – спрашивал он из туалета. (Он имел гадкую привычку вести беседы, оседлав горшок), – Я же на самом-то деле ведь тоже... с гнильцой...

Мы говорили про его курс – энциклопедию духовных уродств. Однокурсники в преимуществе Даню не любили, а я, как понимаешь, не прощал этого. Впрочем, те из его согруппников, которые ему симпатизировали, все же казались мне на то невзирая существами недалекими и пошлыми. Дане была противна мысль, что и он принадлежит этому обществу, и иногда, имея приступ самоуничижения, он казнился собственной порочностью и духовным убожеством.

– Ах, Даня, Даня, – возвышал я голос, чтобы быть отчетливо слышным, – вы все твердите про какую-то “гнильцу”, а того не видите, что вы-то ангел. Ангел Даня.

Я сказал это скорее чувствительно, чем сентиментально. Ангелы – примерно такими я их и представлял – красота и целомудрие.

Стрельников озабоченно зашуршал прессой и, очевидно недовольный как своей аморальностью, так и моим заблуждением, продолжил:

– Да вы просто не знаете. Я же душою гнилой насквозь, – обычно он не бывал так категоричен в самооценке, – Почему вы не дружите... не знаю... с Антоном Макарским? Вот уж ангел так ангел.

– В Макарском слишком много света. Он ангел дневной, а вы ночной. Мир мой трагический, мне ближе ночь.

И, почувствовав, что засиделся в романной интонации, я закончил с ядом:

– Да и не сказать, что Макарский настойчив в своей дружбе.

Это была не вполне правда – Собакеевский курс был мои большие приятели и ревновали меня к Стрельникову. “Вы что-то все больше с Половцевцами”, – говорил Кошмин и ухмылялся. Кошмину тоже хотелось бродить со мной переулками и пить пиво, но парень не успел – торт моих симпатий был поделен. “Арсений Емельянович, а вы кого больше всех из нас любите? – спрашивала Оленька Будина, “хорошая” девочка, – Даню Стрельникова, да? Я тоже его люблю, правда, правда. Он на Жан Марэ похож, только грубый очень”.

Он был грубый, действительно, но не со мной. Может быть, пожалуй, только чуточку грубоват. Он, когда ходил пописать, не закрывал дверь. И еще, он то и дело с псовым простодушием чесал яйца.

Но все же с ангелом я, возможно, погорячился. Не то чтобы было в Даше что-то дурное, но вот что меня настораживало. Зловещие силы, подстерегающие нас, чтобы принести нам погибель, охотно убаюкивают намеченную жертву сладостными песнями и золотыми сказками, меж тем как спасительный посланец неба нередко повергает нас в ужас, громко постучавшись в дверь. Ангелы божии, являясь к смертным, поначалу пугают их видом и славой; покидая же овец своих, они оставляют в сердцах радость и надежду. Аггелы сатаны тому напротив прельстительны лицем и телом и, явившись пред очами зрящего, зарождают в нем сладостное ожидание счастья; когда же они уходят, дух человечий приходит в смятение и тревогу. В остальном же ангелы и аггелы между собой взгляду дольнему неразличимы. Так, опираясь на эти сведения, значимость которых утяжелялась авторитетом блаженного Иеронима, я не мог не заметить, что всякий раз, встречаясь с Даней, мы радовались друг другу словно влюбленные, но к расставанию, однако, подходили в сумрачном состоянии души, и подчас я терял уверенность, что завтра мы встретимся вновь. Однако день за днем Даня приходил ко мне и пил со мной водку до вечернего возвращения Марины.

Конечно, я показал ему немецкое письмо. Показал со смешком: “Дашенька, я, напившись, взялся вам писать...”. Он недоуменно и без интереса взял мои каракули и почти тотчас положил на стол. Он даже не поинтересовался спросить, о чем, собственно, это письмо – оно было слишком коротким и почерк был чересчур пьяным, чтобы обещать интересное содержание. Я же, вопреки разуму, едва не подпрыгивал от радости, что этот, уже несомненно, любимый мной человек, сам того не ведая, держит в руке наш двойной приговор.