Слуга господина доктора

Я не старался витийствовать в остротах – рассмешить Вячеславовну было нетрудно. Вот и сейчас она залилась своим “и-и-и”:

– Ну, ты уморил...

Кажется, с той поры как Инна ушла от Ярослава Ярославовича, ее сердце оставалось незанятым. Пару лет она прожила с моим старым другом Димой Бриллиантовым, потом бросила его по причинам столь часто ими обоими упоминаемым, что я приучился не слушать их и вовсе позабыл. Через некоторое время у нее появился новый поклонник, столь же яростно влюбленный в нее, как и мой бедный друг, – это был парень моих лет, выпускник МГТА, режиссер завшивелой передачи на НТВ. Инна не таила ни от общественности, ни от самого носителя чувства, что природа их сожительства имеет практический характер. Вячеславовне нужны были деньги, связи, телевиденье, на которые она выменивала свою любовь, как туземцы меняют золото на стеклянные бусы. Сейчас добавилась необходимость использовать знакомства Олега в Комиссаржевском училище. С некоторых пор Инне стало утомительно быть примой своего курса в МГТА, – с того дня, как руководитель курса, академик Прибоев, спросил у нее на репетиции: “А что, знаешь, какой у меня х...й?” Вячеславовна потерялась (что, вообще-то, бывало с ней редко), так как любой ответ мог показаться бестактностью. По трезвом размышлении, она решила тайно перевестись в «Комсу». Покамест она собирала документы и переоформляла экзамены. Хуже всего было с зарубежной литературой. “Нет, нут ты представляешь, – возмущалась она, – у них там нет преподавателя! Нет преподавателя по зар. литературе!” “Да не может быть”, – говорил я, никак не проявляя заинтересованности в теме. “Говорю я тебе, нет!” – кипятилась Инна.

Смешно было думать, что ближайший ее друг, сидящий здесь же в кухне, был дипломированным преподавателем той самой литературы, с которой возникли бюрократические сложности.

И вот тут-то, именно в этот момент и никак иначе, именно тогда – и я не намерен переврать правду ради правдоподобия, появился бог на машине, который определил течение моей будущей жизни.

Грянул звонок – и это была моя мать.

– Срочно, срочно звони Янбулатову! – бесновалась она в трубке, – У него для тебя новость, хорошая новость, только звони срочно, ты понимаешь, срочно!..

Я слушал с унынием. Янбулатов – это мой патрон. Все его хорошие новости мазаны одним миром – все они касаются службы и сулят безрадостное прибавление рабочих часов. “Подожди, у меня для тебя хорошая новость...” – говорил босс и медленно растворялся. Я гнил в лесу университетских колонн, разглядывал античные барельефы и читал скабрезные надписи на периллах. Освободившись, Янбулатов дарил меня хорошей новостью (четверть ставки) или очень хорошей (половина). Заметив мое огорчение, он мягким голосом, красноречиво, но не убедительно пояснял почести и материальные выгоды, связанные с новым положением дел. Обычно мне доставались сонные вечерницы или вьетнамцы.

Я страдальчески вздохнул, но “с судьбой никто не спорит, не ропщет на нее никто”. Мне пришлось звонить начальству.

Послышался мягкий, ласковый голос, так известный и любимый на факультете. За этот голос университетские власти отправляли Янбулатова сообщать массам самые гнусные свои постановления – и сходило с рук.

– Я придумал, как от тебя избавиться, – сказал мягкий голос.

Это была шутка лишь отчасти. Я уже давно приметил, что где бы я ни появлялся (я имею в виду рабочий коллектив) все бывают мне рады, с наслаждением болтают со мной и пьют пиво, восхищенно рассказывают обо мне приятелям. Но никто не хочет брать в штат. Что-то во мне есть настораживающее. Я непредсказуем, а это качество почему-то не ценится начальством. Янбулатов любил меня, как можно любить дорогое, но, несомненно, убогое дитя. Ежегодно он придумывал протекцию, по которой я, соблазненный званием или высокой оплатой, неблагодарно покинул бы выпестовавшую меня кафедру. Но я вцепился, как клещ. Трижды я пропустил верного доцента из привязанности к родным пенатам. Добрый и осторожный мозг моего начальника изыскивал варианты. И, кажется, нашел.

– Ты не хочешь поработать в Комиссаржевском училище?