Слуга господина доктора

До меня им читала дама с факультета журналистики МГУ (позор университета, уж чем-чем, а факультетом журналистики МГУ не приходится гордиться). Она, устремя глаза в одну точку, вразвалку гнусила монотонный текст с протяженными цитатами, подтверждающими владение английским языком. Она продержалась месяц, после чего исчезла без объявления причин. Ее место заступила белокурая аспирантка, читавшая лекцию с листа. Ее извели Собакеевцы умным взглядом. Стоило девочке оторваться от листка, как она дрожащими глазами встречалась с пристальным и строгим взором курса. У нее открылась астма, ее увезли в больницу. Так что романтизм пролетел к чертям собачьим. Узнав о том, я долго смотрел в окно, опершись кулаками о стол, втянув в плечи голову. «Вот ведь оно как в жизни-то бывает! — говорил мой вид курсу доц. Рожкина, — Нет нынче на романтиков моды. Как мне жить в этом мире чистогана и наживы?» Решено было, что я начну читать с романтизма, то есть с того, что больше люблю, а там, волей Божьей, доберемся до реалистов. И я в привычной лихорадке застрекотал про немцев, про голубой цветок, про всю эту херь, которая тяжелым колесом прокатилась по моей жизни.

О, я совершенно великолепен, когда читаю романтиков. Вот если, к примеру, мне доводится заплутать в средних веках или Новом времени (в которых я весьма слаб, Ты помнишь), семестр тянется нескончаемо долго. Я чувствую себя неудовлетворенным, у меня развивается бессонница, я становлюсь раздражителен, резок, громко разговариваю с мамой. К тому же я боюсь Шекспира и Гете и никогда про них не читаю. Я малодушно симулирую, беру больничный, прошу, чтобы меня заменили, но перед Шекспиром я чист — не было ни единой лекции про него. С Гете хуже, здесь у меня рыльце в пушку, раза два я брался говорить про «Фауста», пришел к выводу, что Гете велик. Потом несколько дней не мог есть от стыда. Но уж добредя до девятнадцатого века, к моим маленьким занудным романтикам, я чувствую себя совершенно в своей тарелке. Разумеется, куда больше собственно романтиков, мне нравится читать про них лекции. Но уж тут мне есть, где развернуться. Уж кто-кто, а я знаю, что сказать про мистическую идею, про недостижимый мир мечты, про романтическую любовь, про дружбу опять же…

Да, романтическая дружба. Я искал романтической дружбы.

И вот я, в апофеозе моего величия, оплетясь ногами о стул, подъяв горе длани, словно посылающий проклятия жрец, вопиял об одинокой обреченности души (по Фихте), когда дверь распахнулась и в обиталище харит вперлись паршивые телевизионщики, знаешь, с той типичной телевизионной развязностью, когда спрашивают, можно ли войти, а сами уж разматывают бухты, подключают «лягушку», бранятся меж собой не снижая голоса. Глагол замер в моих устах. «Интересно, — подумал я, отирая лоб тыльной стороной ладони, — лысина не блестит?» Я откинул голову и принял непринужденную позу. При этом мои члены сковал ледяной зажим похлеще трупного оцепенения. «Вот она, слава, вот они — почести!» Мне хотелось спросить, когда и по какому каналу я смогу насладиться видом собственной персоны, но гордость спутала мою речь. Юный журналист — худой, лобастый, черноглазый, с кудрями, связанными в пучок (я уже видел его давеча в холле) — задавал вопросы, один другого дурнее («Ну истинный телевизионщик,» — подумал я), и только моя находчивость сообщала интервью какой-то смысл. Я настолько воспарил на крылах гордыни, что ей-богу, мне не слабо было прочитать лекцию про Гете.

Телевизионная бригада поблагодарила меня за участие, с визгом и хохотом выбежала вон. Я обвел взглядом аудиторию.

— Господа, — сказал я серьезно, — Мне удивительно, что вы смотрели в световой прибор. Это непрофессионально. Ведь вы же… — я сделал паузу, чтобы сказать увесистую банальность, — …актеры!