Слуга господина доктора

И отчего то я бесую так? Я же и сам навроде того. Ну, вкуса поболе — образование распускаться не позволяет. А то вот взять. Я, разумеется, в разговоре про извращенцев стою на либеральных позициях. Оно и понятно, я демократ, просвещенный европеец. Обычно начинаю обоснование гражданских прав однополой любви по аналогии с национальными проблемами. Дескать, педерасты — это вроде как евреи. А евреев не тронь, потому что я интернационалист и друзья у меня евреи, и фашистом быть грешно, это все знают. Однако же — вот в чем дерьмо — обычно моя апология еврейства начинается со слов: «Сам будучи русским…» Ведь Ты понимаешь, где-то из глубин смердит патриотизм. С чего я боюсь быть принятым за еврея? Нет, на сознательном уровне не боюсь, и думаю, что наступи недобрые времена, так я, может, на себя желтый треугольник нашил бы из морального принципа. Однако же тайную гадостность своей души я различаю.

То же и с сексуальными разговорами. Чем больше я защищаю от насмешек педерастов и импотентов, тем больше отстраненностью тона показываю, что сам-то я не из таких. Что, будучи образованным человеком с плавными жестами, вовсе не обязательно быть педерастом и евреем (хотя общеизвестно, что они-то и составляют интеллигенцию). И, как ни пылок я в обоснованиях сексуального равенства, я всегда боюсь показаться слишком убедительным. Вот даже и сейчас, перечитывая написанное, я различаю за желчью тайное желание убедить Тебя, что я-то не такой, я-то, что так яр и рьян, иной.

Вот отчего я себе сам положил про секс пустых разговоров не вести, особливо с незнакомыми, а только что со Скорняковым, Зухрой, Варечкой и Ободовской. Уж тогда, вероятно, я наконец всем дам понять, что я не из таких, что я всех на хую вертел. На хую огромном, как Монблан.

Так что разговоров о голубых я избегал с некоторых пор. Но меня так и тянуло выспросить у Игоря, как же это бывает. Понимаешь, тут другое дело. Тут не сам я хотел рассказывать о своей мужественности, а его послушать. Как там всё? Как? Я не знал. Я говорил уже, что ручных голубых у меня в знакомых не водилось. Да и вообще, мир этот казался мне весьма далеким, даже не далеким, а недосягаемым ни взглядом ни мыслью. Он был где-то здесь, поблизости, но ускользал, словно располагался в ином измерении.

Разумеется, не совсем хризантемой я рос. Я знал, что их одна десятая (а это много). Исповедь великого Вильде была в вузовской программе. В конце концов я, великий фрейдист дурного толка, не мог не замечать и в себе рудиментов философской любви: все мое отрочество и первую юность параллельно с влюбленностью в Иру Беклемишеву я, конечно, не сомневаюсь, любил и Мишу Шалдаева, самого красивого мальчика в школе — он был к тому же умен и благороден. И он меня любил, и мы друг друга ревновали ужас как — четыре раза рвали навсегда, опять сходились, письма друг другу писали — он мне стихи, я ему прозу (у меня уже тогда проявились начатки вкуса). Ясное дело, мы бы в ужас пришли, скажи нам кто, что это зашкаливает за дружбу — в ужас пришли и не поверили бы, но теперь-то уж можно сказать, о чем мы и говорили с сентиментальным смехом на кухне за «Хванчкарой» — я с залысинами, он с проседью. Но все это были заурядные проявления юношеской бисексуальности, открытой Вейнингером.

Вообще-то, бисексуальность открыл Вильгельм Флисс, друг Фрейда. Поделился сдуру с классиком, а Фрейд проболтался ученику. Тот — какой-то дамочке, та — Вейнингеру. А этот юнец написал свою книжку и застрелился, чем обеспечил ей популярность. Флисс бедный пришел к Фрейду:

— Ты, жидок вонючий, ты расп…здился Вйенингеру?

— Ты что, Вилли, о чем ты?

— Ты мне, блядь, г…вно не кидай. Ты, шкура, мою «бисексуальность» продал?

— Ах, так ты про это… А что?

— А то, дерьмоед, что мою книжку теперь даже мама не читает!..

— Так ты свою муру всерьез за открытие держишь?

— Да это последний всхрип твоего дохлого психоанализа!

— Я таких открытий до полдника мильён наоткрываю. Тоже мне — открытие!

— Ах так? Ну гний тут себе, педик ссаный! — сказал Флисс и пошел вон.

Фрейд выбежал за ним вдогонку и, стоя на лестнице, прокричал:

— Ой, ой, подумай, какой неженка! Да что ты без меня?! Кто ты в психоанализе — г…вно на палке!.. Вернешься еще!

— … тебе! — ответил Флисс, не оборачиваясь.

— Да я в твоей психологической структуре такое придумаю, тебя в вокзальный сортир срать не пустят!

— Вафельник прикрой! — отвечал Флисс, спускаясь маршем ниже.

— Придешь ко мне — не открою! Для тебя меня дома нет!

— Тамбовский волк к тебе придет.

— И чтобы духу твоего тухлого тут не было!

— Не для жидовского носа!

Флисс был уже у самой двери.

— И не смей мне попадаться на пути! — крикнул Фрейд сквозь слезы.

— А уж этого не жди!.. — откликнулся Флисс и хлопнул дверью.

В тот же день Зигмунд Фрейд сжег все письма Вильгельма Флисса. Однако Вильгельм Флисс сберег письма Фрейда и завещал хранить их сто лет без права публикации. Их было более четырех тысяч.