Слуга господина доктора

— Да, что-то грустно стало, — словно отвечая моим раздумьям, сказал он, устало и грациозно укладывая голову виском на стекло. «Не прислоняться», — было написано на стекле. Стрельников вперед редко говорил кстати, но в ту минуту я совсем поразился, потому что именно это слово само собой всплыло у меня за секунду, как он сказал «грустно». Я не помню, говорил я Тебе или нет, я в детстве был телепатом, считывал чужие мысли. Даже не мысли, а фразы за секунду до произнесения. Не знаю, если не говорил, то потом расскажу, а то, как дядька Панас о себе говаривал: «Шо-то зап i здився».

— Да, грустно, — кивнул я, и мы оба ушли в свои мысли.

Вечером он позвонил мне. Он звонил уже не впервые и был единственным студентом, который дерзал на это. Хотя я и роздал всем с царственной беспечностью свой номер, звонить стеснялись. Даня звонил, выдумывая натужные поводы, разговор клеился плохо, в основном говорил я и очень, помню, боялся, что беседа завянет не расцветши. В этот раз мы опять никак не могли нащупать тему. Раз и еще два договорившись о месте и времени будущего свидания, мы путано молчали. У нас еще мало было общих знакомых для сплетен, говорить о мелочах не позволял вкус, а глобальности были не в жанре телефонной беседы. К тому же помнить надо, что мы недавно были знакомы, и можно сказать, что всякий раз нам вновь приходилось привыкать друг к другу, во всяком случае мне к нему. Я все не мог опамятоваться, что этот красивый и, в общем-то, совершенно чужой мне человек заискивает в моем расположении и гордится моей симпатией. Это было предметом моего тщеславия и я, в опасении утратить его интерес, ревниво приглядывался при встрече, все ли он восхищен мной, как вчера. Мои опасения были напрасны. Да и сам я понимал, что юноше есть чем впечатлиться.

В этот раз мы говорили недолго, минут двадцать. Даня простился пожеланием:

— До свиданья. Ночью долго не работайте.

Он засмеялся, довольный. В его представлении я был стареющейся книжной плесенью, склизкой, зеленой, одним из тех зловонных дедов, что, привычные к собственному смраду, сопят над книгой в Ленинке. Ему льстило внимание настоящего ученого. Конечно, мне бы больше хотелось, чтобы он рассказывал про свою молодую жизнь, про девчонок, про детские годы, про всякие житейские мелочи, которые приятно слушать только от любимых людей, мне хотелось бездельничать с ним на пару и нести всякий смешной вздор, веселя друг дуга. Но если уж он с гениальной прозорливостью проник во мне академическую труху, то и это меня радовало. В конце концов, сам я себя в ученых не числю, их братии не поклонник, но мне было забавно прочувствовать себя одним из них, взглянуть на себя очами Даниного восторга. Положив трубку, я, шаркая тапками, сгорбившись и перекосив позвоночник, изображая трудный свист легких, заковылял к себе в комнату. Мать, привычная к моим чудачествам, дала дорогу:

— Ну что, мартышка к старости слаба мозгами стала?

Я непонимающе посмотрел на нее подслеповатым взором и, цепляясь руками за стеллажи, стал высматривать книгу для чтения. Мальчишка был прав насчет ночи. Вот уже месяцы я обленился, а диссертация, почти завершенная, нуждалась в десятке заключительных страниц. Последние дни, когда я пытался заглянуть в нее, я исполнялся восторгом и страхом перед собой — так все там было умно и бойко. Сам-то я себе кажусь расп…здяем над расп…здяями, но какая способность к мимикрии! Однако чем дольше я не заглядывал в свое сочинение, тем меньше я помнил, к какому же выводу я шел и в чем, собственно, состояла моя концепция. Мне надо было освежить в памяти, как пишут умные люди. Обычно стиль кандидатских ориентирован на соседку по общежитию. Я же всегда подражаю немцам.

Я взял с полки нетвердой старческой рукой брошюру Карла Конрада Польхайма «Romantische Freundschaft», с тем чтобы долго, держась за поясницу, озвучивая свои действия звукоподражательным кряхтением, пердением, бульканьем и божбой, улечься на промятый одр. Не сомневаюсь, что в старости я буду чудён. Я раскрыл книгу на середине, и сощурившись, отвесив беззубую челюсть, принялся за чтение. «Es gibt keinen Zweifel, — писал уважаемый Польхайм, — dass der romatischen Liebe das geschlechtliche Gef u hl zugrunde liegt, das von den Personen unausgesprochen ist. Wir beachten nicht das erste Mal, dass dem Liebhaberpaar in der romantischen Literatur immer das einander innig liebende Freundespaar entspricht, ob wir H o lderlin oder Jean-Pohl oder sogar G o the nehmen, der im Leben ein Gegner der u berm a ssig gl u enden Freundschaft war. Es wird kaum jemand verneinen, dass die freundschaftliche Anh a nglichkeit in der Literatur des deutschen Romatismus mitunter den zwielichtigen Sinn gewinnt, man muss jedoch zugeben, dass sie nie in die Eindeutigkeit u brgeht. Sogar mehr: Der Verfasser und die Personen w a ren sicher verwundert und shockiert, wenn sie erfahren h a tten, dass die mit Freudismus vergiftete Zukunft in ihren denkbar keuschen und hehren Gef u hlen den Ausdruck des geschlechtlichen Willens erraten wird». [15]