Слуга господина доктора

Я после некоторой паузы кивнул. На самом деле я заплатил тридцать семь, но малодушно промолчал. В конце концов, тридцать семь — это тоже дорого, и стоила бы эта бутылка дороже, я все равно купил бы ее, потому что для тех, кого люблю, мне не жаль ничего вовсе. Я почувствовал себя совершенно оправданным. Она отхлебнула целительного эликсиру и нашла, что ей полегчало. Я осторожно поинтересовался о ее дневных планах:

— Что делать думаешь?

— Не знаю, — сказала она. Подумав, она добавила, — По Москве шероёбиться.

— Послушай, — сказал я, — давай шероёбиться вместе.

И мы отправились в странствия — сначала к каким-то ее сомнительным знакомым, к которым она меня не пустила — мы должны были забрать магнитофон — увы! — давно пропитый, затем в Спасо-Андроников (я начал просветительскую деятельность), в «Макдоналдс», в Александровский сад, потом опять вечер дома (я ставил ей горчичники), потом ночь — слишком короткая для меня. Потом долгие разговоры. Представляешь, мы же все время о чем-то говорили. О чем, Даша? Сейчас мне не просто затруднительно вспомнить — я ищу назвать хотя бы один предмет — но вотще! Как радуют меня любимые, покуда они любимы — я их ростом, видом любуюсь, их ароматом надышаться не могу, в трюизме изыскиваю мудрость, в клишированных шутках — остроумие, в пошлости — гражданские добродетели. И как же безынтересны становятся они, трупики моих влюбленностей, когда все кончается! И я никогда, никогда не могу провидеть конца. Всякий раз мне казалось — уж это-то навсегда, уж эту лампаду я пронесу негасимой сквозь никчемную жизнь мою! Знаешь, смешно сказать, у меня не было ни одной постели, которую я не мыслил бы как перспективу жизни. То, что другими осознается как банальная интрижка, мне видится одним из вероятных жизненных сценариев. Зачем нужна любовь, если она не навсегда? С этой инфантильной мыслью я жил долгие годы — вот отчего в моей биографии так мало блуда.

Между тем я узнавал о Робертине новое.

Она сидела по-турецки на постели в видимой озабоченности. Странное дело — когда она действительно думала, ее лицо искажала какая-то неприятная гримаса: глаза глупо прозрачнели, разойдясь слегка в стороны, брови сходились, образуя неровную складку между бровей. Обычное сосредоточенно-мудрое, усталое выражение, присущее ее лицу в обыденности, к моей досаде исчезало. Впрочем, такая метаморфоза случалась нечасто.

— Слушай, ты тут один живешь?

Я предусмотрительно спрятал все Маринины вещи — по разным соображениям, в частности, чтобы отсрочить этот вопрос. Однако я ответил прямо, потому что я (иногда) честный человек.

— Я женат, — сказал я Робертине, — это квартира моей жены.

Она кивнула. По всей видимости, она не расстроилась, а просто приняла к сведению. Потом, после протяженного молчания, она спросила меня:

— А ты меня не бросишь?

Во мне схлестнулись два чувства разом, и не было понятно, какого больше — обиды за недоверие или радости оттого, что ее тревожит эта мысль.

— А почему это ты вдруг спросила? — поинтересовался я и сощурил глаза. Вообще-то, как Ты знаешь, я щурю глаза, когда злюсь. Но иногда я щурю глаза просто так, чтобы придать своему лицу неопределенно-сосредоточенное выражение.

— Да не знаю, — сказала Робертина, и лицо ее погрустнело, — у меня столько мальчиков было, все говорят «люблю, люблю», а потом так — позабавятся и бросят, «надоела», говорят.

— Что, — заговорил я и в анахата-чакре засосала ревность к ее прежним увлечениям, — у тебя было много любовников?

Она посмотрела на меня, расширив глаза, словно не поняла вопроса. Я засмеялся и показал три пальца.

— Столько?

Потом я лукаво показал пять пальцев, потом десять, потом многократно сжал и распустил ладони, всякий раз спрашивая — «столько?» Она гиперсерьезно и как-то по-бабьи запыхтела.

— Да ну уж, «столько». Нет, конечно, — и ведь видно было, что врет. Но я уже справился со своим чувством. Я положил себе за правило не ревновать к прошлому — из чувства самосохранения. Так же хорошо было бы не ревновать вовсе, но это уже выше моих сил. Впрочем, и полнота этих сил и сила моей ревности Тебе известны. Наконец я решился ответить на ее вопрос.

— Нет, — сказал я, — я тебя не брошу.

— Никогда? — спросила Робертина.

Ну что я мог ей ответить?

— Никогда, — сказал я, — мы с тобой состаримся и умрем вместе — два старых дурака, в маразме. Я — лысый, ты — седая…

Мне захотелось целовать ее, обнимать ее, ласкать ее и еще уж не скажу что ее — я же на самом деле страстный очень, когда люблю.

Она отстранилась. У меня возникло ощущение, что она вовсе не интересуется сексом. Мне это было досадно. Но она была снисходительна ко мне, и это меня радовало. Хотя, конечно, так себе радовало. Не очень. Но надо же находить радости в малом?

— Послушай, — сказала она, — я тебе сейчас одну вещь скажу, только ты обещай мне, что не бросишь. Обещаешь?

Я вот сейчас пытаюсь вспомнить, помялся я, перед тем как ответить. Думаю, что ответил сразу — это больше на меня похоже.

— Не брошу.

— Клянись богом, — сказала Робертина торжественно.