Слуга господина доктора

— Да, знаешь, я сколько напарывалась? Приведешь к себе мальчика, а тут он придет — и увел к себе. А то прям у меня е…лись.

Я человек широких взглядов, далеко не ханжа, Ты же знаешь. Но, оказывается, есть вещи, которые и меня могут шокировать.

— Как, то есть, у тебя?

— Ну, а куда я их прогоню? У этого Игоря дома мама, сестра. Мать уж на него рукой махнула. Только ты, говорит, не приводи их только сюда, а так — хер с тобой.

— Погоди, так значит, мать про все знает?

— Ну да, — сказала Робертина. — Он ей сам рассказал. Она поплакала годок-другой и успокоилась.

— Ну а ты, — не унимался я, — что же ты к себе приводила таких… Неполноценных мальчиков?

— Педовок-то? А ты их отличи.

Мне казалось, что отличить голубого в толпе — дело нехитрое. Во всяком случае, я их вижу издаля. По беглому взгляду я могу понять, насколько в человеке сильно мужское и женское начала. Потом, правда, при повседневном общении первое впечатление несколько смазывается, но, как мне кажется, только оно и является истинным. Я поделился этим соображением с Робертиной. Она пожала плечами.

— Вот я тебе этого Игоря покажу, ты сам посмотришь, похож он или нет. Я два года с ним просто так дружила и знать не догадывалась, что он пидор.

— А как же ты узнала?

— Да так, раз на Новый год мы сидели с ним…

Тут Робертина начала уверенно плести какую-то чушь, из которой я понял только одно — ей не хочется открывать мне обстоятельства, послужившие разоблачению Игоря.

— А завхоз Толик, он откуда взялся?

Я получил столь же невразумительный ответ. Единственное, что можно было рассматривать в нем как правду, так это то, что познакомились они на улице. При каких обстоятельствах — Робертина темнила. Я был близок к догадке, но не стал делиться ей с девушкой. В конце концов, с моей стороны было бы бестактно попрекать ее прошлым. Поэтому я спросил просто:

— Вы что, любовниками были?

Робертина разгневалась в праведной обиде.

— Я?! С ним?! Я?! Котярушка, да никогда! Он же старый!

Я проникся интересом. Передо мной открывался параллельный мир маргинальных отношений. Грядущая встреча с педерастом Игорем (а у меня не было знакомых педерастов), завхозом Толиком (а у меня не было знакомых завхозов) представлялась чем-то сверхзаманчивым. Одним словом, я был готов закинуть чепец за мельницу.

На прощание Робертина сказала:

— Ты мне напиши письмецо. Только не х…йню какую-нибудь, а нормальное. Не то что: «здравствуй, как дела», а такое, с душой. Понял?

— Хорошо, — пообещал я.

Уж тут мне было разгуляться. Уж письма-то я писать умею!

Я вернулся домой, совершенно не готовый к приезду Марины. Встречать ее не было нужды — компания «Эрик Свенсен» обеспечивала сотрудников транспортом. По приходе я попытался настроиться на волну встречи — купил цветочки, заготовил нежную улыбку. Жена прибыла в весьма приподнятом настроении, привезла в подарок нерпу (игрушечную, разумеется) — белячок. В Европе общественность негодовала по поводу жестокого истребления нерпы на Дальнем Востоке, что нашло отражение в игрушке — нерпа смотрела живыми, сердитыми, укоризненными глазами. Марина, когда достала ее, попыталась озвучить:

— Сеня, — говорила нерпа Мариниными устами, — Сеня, — повторяла она. Иного текста Марина придумать не сумела, но и того было достаточно.

Я, почтя пару нежных поцелуев и добрых слов достаточными для первого по разлуке свидания, попытался улизнуть на работу — в этот день чествовали профессора Рапопорта, но Марина явно не была настроена на это, она ждала от меня большего тепла, и мне пришлось взять ее с собой. Она хорошо смотрелась в академической тусовке — подтянутая, молодая, энергичная, с хорошим английским — бизнес-леди, девушка из сити. Я гордился тем, что у меня такая представительная супруга.

Потом я познакомил жену с любовницей — только не говори, что я дебил, мне это обидно. Робертина очень старалась понравиться — то и дело хватала Марину за руку и признавалась, как нелюбимы ей евреи и педерасты. Думается, Марина потом оттирала руки хлорной известью. Я представил свою возлюбленную как подругу поэта Вербенникова, старался рассказать о ней забавные истории, которых было немного — ну, про Бетховена там, про бога… Марина сказала, что Вербенников скотоложец. Я надулся, резко парировал, что Марина хочет населить биографию профессорьём, оттого что не уверена в собственной умственной состоятельности. Марина здравомысляще согласилась, но, почему-то, обиделась. Я тоже обиделся. Потом, рассудив, что в своей обиде я чрезмерно открываюсь, насильственно привел себя в благодушное настроение.