Слуга господина доктора

XVIII

И вот все погибло; я стал ничем, безвозвратно все утратил и сам не понимал, как это вдруг я стал самым бедным человеком на земле.

Гельдерлин. Гиперион.

Так бесславно закончилась моя жизнь на Арбате. Надо признаться, что я не чувствовал ни стыда, ни горечи, я даже не сожалел о материальных трудностях, на которые обрекал меня разрыв с Мариной. Василий Розанов выкатился ко всем чертям. Мое имморальное, эгоистическое, тщетно подавляемое желание свободы от семейных обязательств осуществилось. Я уходил с Арбата с радостной злостью. Когда я сейчас пытаюсь разобраться, почему же я так ненавидел Марину, расставаясь с ней, я оказываюсь в затруднении. Я не помню оснований моей ненависти, я помню только чувство. Но думаю, что не ошибусь, если скажу: я не мог ей простить, что она обрекла меня быть бесчестным и жестоким. «Если бы не было вина, я бы не пил». Не случись в моей жизни Марины, я никогда бы не разочаровался в себе как в добром и любящем человеке.

Всю свою жизнь — внешне полную несомненных удач и везения, я страдал от недостатка любви. Чувствуя себя с отрочества обреченным невзаимным страстям, я не раз клялся Господу, что полюби меня неизвестная с той силой и страстью, с какими мне присуще любить, я был бы счастливейшим из смертных. Часто в мечтах я представлял себе мой счастливый дом, поселяющий зависть в сердцах людских. Как верил я в собственные силы любить! И вот, получив алкомое, я бежал его с ужасом и отвращением. Ах, не будь Марины, я мучался и страдал бы, но был бы чист и прекрасен в своем отчаянии! Напротив того, вблизи ее любящего сердца я стал развратен, груб и жесток, я стал лжив и корыстен. Мог ли я представить себя таким в пору целомудренной юности?

Так думал я, и вместо того, чтобы винить себя в собственном унижении, в погибели моей чести, весь гнев мой обрушил на Марину, которая, любя меня, осталась незапятнанной, с сердцем разбитым, но чистым. Покидая ее дом, я не скрывал желания задеть ее больнее. Я забрал свои фотографии. Вещи, книги, рисунки я свалил на полу в кабинете, где они возвышались что твой Килиманджаро. Чезалесовская фамильная гниль, которая была чужда Марине, завелась в моей душе. Я приходил в дом, открывая дверь своим ключом, брал пачку книг, пакет с майками и уходил, исполненный снобизма честного бедняка (экономия денежных средств не позволяла мне взять такси). «Да, ты богата, ты покупала мою любовь. Но купить любовь нельзя. Смотри на меня: я променял твою золотую клетку на жизнь честную и бедную». Мне недостало воображения и вкуса облечься во вретище и препоясаться веревкой, перетаскивая свое достояние. Ах, честные бедняки, храни вас святой Франциск!

Марина, пока алела рана ее гордости, не искала встреч со мной. Но уже по прошествии месяца от нашего разрыва, она приехала ко мне пьяная, смеялась, болтала, глядя на меня тревожными глазами, понуждала гулять с собой по Матвеевке. Я покорно ходил с ней, лицо мое было мертво, дух мой точил яд. В какой-то момент, когда я заметил, что в ее сердце зажглась надежда, я предложил ей оставить меня своим докучным обществом. Она погасла, сказала что-то гордое с жалкой интонацией, и уехала. Я вернулся домой в восторге от собственной жестокости, но, испугавшись за свою бессмертную душу, которую я все же прочил в рай, занялся мыслями о Робертине — и вошел в то нежное, сладкое состояние, знакомое любящим счастливой любовью.

Измена моя Робертине, оставшаяся тайной для нее, только еще более присушила к ней мое сердце. Должно быть, мне стоило предать ее раз, чтобы увериться окончательно, что мне нет счастья в разврате тел, когда вся моя душа без остатка отдана ее душе. Однако тяжкие сомнения не покидали меня. Я простил себе ту нелепую случку с кукловодящей Ларисой, но я знал, что не смогу простить грядущие измены Робертины. Как я уже говорил, можно было полагаться на ее верность только в том случае, если размеры моей денежной помощи станут соответствовать ее нынешним нуждам. Я искал любого случая заработать, но, к досаде, даже самый напряженный труд не обеспечивал меня необходимыми средствами. К тому же, постоянно работая, ради того, чтобы содержать любовницу, я опасался утратить ее, почти вовсе исчезнув с ее глаз. Нам негде было видеться в Москве, необходимость ежедневных заработков отрицала частые визиты в Серпухов. Я со всей серьезностью обычно несчастного в любви человека стал подумывать бросить свое ремесло и перебраться на жительство к ней, с тем чтобы, имея постоянно перед глазами ее образ, утешаться в своем падении.

Так-то, из благодарности за добрые услуги, мне оказанные, я в одно мгновение, позабыв заветы религии, долг Господу моему, все веления добродетели и чести, согласился считать эту женщину своей женой, а себя — ее мужем, между тем, как в глазах бога и закона, принятого на нашей земле, мы были всего-навсего парочкой прелюбодеев, короче, я — развратником, а она — шлюхой.