Слуга злодея

Немтырко также не произносил ни звука, и Белобородов признал обоих к службе у Пугачева негодными, поелику без имен их записать было нельзя.

Вослед этим двоим полезли к рублю еще с дюжину да все в винную лужу у дороги съехали.

После нескольких проб годными к военной службе оказались три бабы и два мальца. Остальные смиренно глядели на Вертухина, сидя в луже.

Белобородов дал бабам и мальцам по пятаку и отпустил с миром.

Так или этак, а в Билимбае теперь царило спокойствие.

Вертухин в радости от победы над бунтовщиками так расчувствовался, что уронил рубль себе на ногу.

Боль была ужасная.

— В деньгах большая сила, — сказал он Белобородову, ощупывая ногу.

Тем часом в горнице под приглядом белобородовской ватажки происходили иные телесные экзерциции: приказчик Калентьев наматывал на кулак половую тряпку, чтобы дать Кузьме в морду и не повредить при этом руку. Кузьма от греха подальше отошел за ватажку и следил за его действиями из-за тяжелых спин разбойников.

— Калентьев, — увещевал он, — тебя за мордобитие отправят барской кошке хвост чесать!

— А тебя и собакой в дом не возьмут!

Пользуясь тем, что Кузьма оставил обе шпаги, Вертухина и Минеева, в углу за шкафом, Фетинья тайком от всех подхватила их и утащила на кухню.

Освободив их от полотенца, она кухонной вехоткой с великим усердием вытерла шпагу, испачканную кровью, а заодно также другую, и без того чистую. Опять завернула их в полотенце и выглянула из кухни. Лазаревич урезонивал Калентьева, ухватившись за половую тряпку. Из кулака у него капало.

Фетинья мелкими шажками прошла в горницу и поставила шпаги на место. Засим она налила в стеклянный графинчик крови от заколотой намедни свиньи и спрятала его у себя под кофтой.

Глава десятая Хоры благолепные

Поутру Белобородов, видя разорение, кое он учинил Билимбаевскому заводу, распорядился опять открыть церковные погреба да так отворенными их оставить, дабы всяк утешиться мог. С жителями был он так ласков, что отказался от обычной своей забавы щекотать подмышками у только что повешенных и никого не повесил.

Эта его ласковость, сожженные долговые записки, отворенные погреба и другие благодеяния возымели должное действие, и с дюжину людишек нашлось таки годных к службе в войске Пугачева.

Вместе с ними в числе своей шайки он и выступил в Гробовскую крепость. В обозе были также воз медных денег, Вертухин, Кузьма, Лазаревич с приживалами и собака местного попа, польстившаяся на кусок сала, коего пообещал ей Кузьма, таща за собой по дороге на веревочке.

Белобородов ехал в возке, иные в санях, а иные верхом.

— На кой леший тебе собака?! — сердился на Кузьму Вертухин. — Она сало съест, а мы корочку осиновую грызть будем.

— Бесов отгонять станет, — пояснил Кузьма. — В сиих местах протопоп Аввакум в Сибирь проходил. Да другие святые люди. Они святым своих духом бесов отгоняли, и оных поубавилось. Ныне их опять больше, нежели пней. А в нас, государь-батюшко, нет никакой святости, одно похмелье.

— У протопопа вместо собаки была курочка, — повернул в другую сторону Вертухин. — Которая сносила в день яичко. Они им с протопопицей и питались. Нам еды взять негде. Выходит, яичко ты должен приносить. Осиновая корочка она зело твердая и горькая.

— Да разве я курица! — возмутился Кузьма.

— Не был бы ты курицей, у тебя шпаги были бы не полотенцем, а блинами обернуты.

Кузьма в расстройстве от несправедливых обвинений так дернул за веревочку, что сало ускакало под полозья и собака заметалась, утратив свои жизненные цели.

Солнце вставало из-за леса румяное и веселое, полозья саней насвистывали музыку, куржак с деревьев слетал фатою.

— Смотрите! — крикнул вдруг Калентьев. — Никак полковника Михельсона авангард?!

Сбоку меж деревьев неслось что-то черное и шумное: валились ветки, снег сыпался с вершин, будто при обвале.

— Да тебе-то какая беда? — сказал Кузьма.

Ох, Калентьев знал, какая! Под тулупом у него был медный поднос с дарственной надписью Татищева, основателя Екатеринбурга. Эту посуду он прихватил из дома, где они сегодня ночевали. Поднос площадью во всю грудь и живот затруднял его так, что ни согнуться, ни присесть, и спроси Калентьева, зачем ему медный поднос — не сказал бы. Но как можно приличному человеку уйти из чужого дома, ничего с собою не взяв!

Михельсон, чужеземец немецкого происхождения, сих обрядов не понимал, приличных людей не жаловал и, невзирая на чины, приказывал пороть, к чему охоты у Калентьева не было.

Оглянулись на бурю меж деревьев и другие. Поповская собака принялась неистово лаять. Сердца у разбойников задрожали.

Но разглядеть в лесу уже ничего нельзя было, тем паче, что сани неслись под угор и вскорости Михельсонов авангард оставили позади.

Вертухин как близко участвующий в сохранности здоровья и жизни Белобородова сидел вместе с Фетиньей и Кузьмой на возу с рублями, постелив под себя соломки. Рублей после выплаты жалованья оставалось уже немного, но окалина учиняла в них шуршание, громкое, как армия тараканов в луковой шелухе.