Слуга злодея

Кузьма протыкал Фетинью глазами.

Задеревенелые пальцы Вертухина долго не могли развязать веревку, которой было схвачено полотенце.

Хоры стихли, лишь противно скрипели по снегу полозья.

Наконец узел подался, и Вертухин вытащил шпаги из полотенца. Фетинья откинулась назад, а Вертухин и Кузьма склонились над оружием.

Конец шпаги господина Минеева, как прежде, на четыре вершка был в засохшей крови.

Глава одиннадцатая Фетинья, Кузьма и сало

— Полагаешь ли ты, что это кровь господина Минеева или госпожи свиньи, заколотой вчера для поминок? — спросил Вертухин Кузьму.

Кузьма сделал ученый вид.

— Кровь свиная зело похожа на кровь человеческую.

— А какая не похожа? — язвительно спросил Вертухин. — Может, у тебя она зеленая?

Кузьма опять посмотрел на шпагу, понюхал ее.

— Это кровь человеческая.

Вертухин при сих словах раскраснелся от волнения.

— А не могло ли быть так, что Минеева проткнули циркулем, а для верности еще и шпагою?

На это Кузьма ничего не ответил.

— Но ежели убийство совершил кто-то из челяди Лазаревича, то единственно по его приказу, — размышляя, сказал Вертухин. — И с какой целью? Ежели Минеев был посланец Пугача?

— Минеев был матушкой государыней императрицею послан, — возразил твердо Кузьма, — дабы злодейские планы по разорению России расстроить.

— Это почему ты так полагаешь? — Вертухин был совсем красный — как в жаркий летний день. Дух его изъявлял великое смущение.

— Сам, батюшко, рассуди, какой бы резон Пугачу письма турецкие с Минеевым отправлять? Они его тут же бы выдали. Да ведь так и случилось! Письма-то нынче у тебя, батюшко, находятся, и ты их прочитал. Письма эти сочинялись в Тайной экспедиции, дабы недругов императрицы с толку своротить. Но благодаря воле божией они попали к нам.

Вертухин повернулся к Фетинье и посмотрел на нее молча, но требуя ответа: как же так, мол, Фетиньюшка, вить ты говорила другое?

— У меня известия верные, — сказала Фетинья. — Господин Лазаревич не мог смерти господина Минеева желать.

— Ты, сударыня, от своих слов ни в кои веки не отопрешься, и это похвально, — опять начал размышлять вслух Вертухин. — Но как мы знаем, в советодателях у тебя сам господин Лазаревич был…

Тут Вертухин замолчал и в такие тяжкие раздумья пустился, что, весь забросан комьями навоза из-под копыт, даже не отряхнулся и так в навозе всю остальную дорогу ехал.

Фетинья, сидевшая на санях впереди всех, в сей момент засунула руку за пазуху да графинчик со свиною кровью выбросила в снег.

Кузьма меж тем быв в горести от недоверия Вертухина, увлекся поповской собакою, позволяя ей проглотить кусок сала и следом вытаскивая его из собачьих внутренностей за веревочку.

Кузьма пристал к Вертухину за два месяца перед сими событиями. Он был когда-то Кузьмой Максимовичем Соколиноглазовым и господином тысячи душ в подмосковной деревне да тут хватило его жестокое несчастие, преобыкновенное в таком славном своей горячностью народе как русский: он пристрастился к картам.

Поначалу он ставил маленькие куши да показалось ему это скучно — душа рвалась за пределы. Он перешел на ставки большие.

В один ужасный вечер у него убили полтораста карт и вместе с ними всю деревню. Он бросился отыгрываться и вышел на мороз в одних нижних штанах. При сем попался ему навстречу господин, коего не пускали играть в карты, говоря: «Да ты, сударь, без мундира!» На что он отвечал, показывая на Кузьму Максимовича: «А вон тот господин и вовсе голый». «Да, — сказали ему, — но он сей момент вышел».

Это слово, «вышел», сразило Кузьму Максимовича так, что он полгода ничего не мог говорить, только: «Вышел!» Полгода спустя добавилось к этому слову еще два и на все расспросы он отвечал: «Вышел из жизни!»

Вышед из жизни, он превратился сначала в Кузьму, потом невесть в кого и пресмыкался в полном расстройстве целый год. В Москве он представлялся пострадавшим от наветов потомственным дворянином Худобиным и просил копеечку, дабы с ее помощью искать правосудия, а в Казани — поэтом Шайтанской волости Сибирской дороги и прославлял на свадьбах достоинства свадебных коней, поелику жениха и невесту ему не доверяли.

Только спустя два года, как у него перехватили деревню, Кузьма начал приходить в себя и пошел в услужение к одному господину, потом к другому, пока не оказался у Вертухина.

В Казани он лежал пьяным на дороге, и телега золотаря переехала ему левую ногу. Нога срослась неправильно и стала на полвершка короче.

— Где заслужил раны? — Вертухин хотел знать, с кем имеет дело.

— В битве под Полтавой, — сказал Кузьма.

— Да в каком году ты родился? Ведь Полтавская битва была без малого семьдесят лет назад!

— Как?! Ты, барин, не знаешь?! — воскликнул Кузьма и даже немного закатил глаза от необразованности Вертухина. — Было две битвы под Полтавой. В одной бился царь Петр Алексеевич со шведами, а в другой царь Петр Федорович с киргизами. Я сражался в войске царя Петра Федоровича.

Вертухину сего словесного документа было достаточно. Человек с такими необыкновенными познаниями не мог не быть полезен.