Слуга злодея

Приближаясь к Московскому тракту, догнали проезжего человека. Он стоял, опершись о придорожную березу, и видно было, что его тошнит да он ничего из себя исторгнуть не может. Рядом возвышалась трехколесная пролетка с сиденьем и упорами для ног на оси переднего, большого колеса. Кузова и оглоблей у пролетки не было.

— Какое бедствие постигло тебя, мил человек? — спросил Кузьма, выходя из саней. — Как тебя зовут?

— Артамонов, сын Петров.

— Как получилось, что ты ничего из себя исторгнуть не можешь? Отчего блевать тебя тянет?

— От холода, — сказал проезжий и выпрямился. — Посему исторгнуть ничего не могу.

Был он крепкорук, краснокож и зело задумчив. Все выдавало в нем умельца, мастерового, кои в здешних местах рожались напрямую от станков и паровых молотов. Они и сами, не зная устали, производили одну машину за другой.

— Сын у меня в бедствии, — сказал Артамонов. — Ничего не ест: ни хлеб, ни картошку, ни заморские яства.

— Почему?!

— Нету!

Артамонов умолчал, что намедни выменял последнюю курицу на заморское масло, но машинное, кое сын действительно не употреблял.

— Вот как его угораздило! — сочувственно сказал Кузьма.

— Посему еду на этом самокате в Санкт-Петербург, — Артамонов кивнул на чудо-пролетку. — Из своей головы выдуманном и этими руками построенном. — Артамонов показал Кузьме и Вертухину свои мастеровые руки, одному левую, другому правую. — Продам шведам, а то немцам, пусть производят по образу и подобию.

Руки походили на рогатки против кавалерии. Ладони были железной крепости и на них имелись некие углубления, должно быть, для молотка или зубила.

— Да пошто не дождаться лета? — спросил Кузьма. — Коли тебя тошнит от холода.

— Летом тут не проехать, только ведьмы летают, — объяснил Артамонов. — Им самокат не нужен. Человеку же без самоката нельзя. А самокат летать не умеет.

Артамонов надел рукавицы, забрался на сиденье и поставил ноги на упоры.

— Где же твоя лошадь?

— Нету!

— Неужели съел? — ужаснулся Вертухин.

— Лошадь — это я! — сказал Артамонов, торжественно глядя вдаль.

Он надавил на упоры, снег под колесами застенчиво, яко юная отроковица, запел, и самокат тронулся, отпечатывая на дороге ямочки, рисочки и загогулинки, чисто как узоры златоустовской стали.

Вертухин и Кузьма в санях двинулись за ним, наблюдая небывалое чудо — железную повозку, сидя в коей, человек и в качестве седока, и в качестве лошади пребывал. Произошло сказочное усовершенствование человека. Робость охватила весь обоз, и даже чубарый смотрел на своего двуногого собрата с почтением.

Наскакивая на мерзлые комья, пролетка вихляла и кренилась, будто в подпитии, но бежала вперед без остановки. Артамонов был отменно силен в искусстве надавливать когда надо на упоры для ног.

— До Петербурха не доедешь! — крикнул ему Кузьма, осмелев наконец. — Вить ты овес трескать не умеешь!

— Не твоего разумения дело! — ответил Артамонов, не оборачиваясь. — Небось, научусь.

— Доедет он до Петербурха или не доедет? — спросил Кузьма Вертухина. — Или хоть до Гробовской крепости? Ежели нету у него ни овса, ни трубок для усиления жара.

Вертухин промолчал, о чем-то с суровым видом думая и даже никакого знака не дал Кузьме, что слышит его.

Кузьма посмотрел на него и обеспокоился до прискорбия. Уж он-то знал своего барина. Дементий Христофорович задумывался раз в год, но ежели задумался — добра от него не жди.

Он еще раз пугливо, как воробей вблизи кота, покосился на барина и поднял вожжи. Чубарый побежал, обгоняя Артамонова, полозья саней насмешливо засвистали, Пушка с отвагою облаяла спицы пролетки, и обоз поспешно двинулся к Московскому тракту.

Глава тридцать четвертая Человек третьего вида

Засветло добраться до Гробовской крепости не успели. Ночевать остановились в преизрядном селе Хреновом, в маленьких хоромцах купца Калача, нарочно для проезжих построенных.

Хоромцы были простые и чисто прибранные: приятно побеленные стены, начищенные бронзовые подсвечники и большой портрет Калача в простенке между окон. Да еще приказчик, посланный Калачом устраивать проезжих людей, отказался от платы за ночлег. Дивно все это было Вертухину и Кузьме, и они радостно сопели от сей благосклонности хозяина хоромцев, редкой среди человечества.

Только носатая цветастая птица, сидящая на жердочке, — попугай, проданный Калачу заезжим путешественником, — внушал робость и беспокойство. У попугая сияло на груди серебряное пятно в виде ордена, и держался он надменно, как фельдмаршал. По всему было видно: любимец Калача.

Калач, как сказал приказчик, был большой любитель всякого зверья.

Едва легли спать, попугай закричал железным голосом:

— Я Михей! Я Михей! Воры! Воры!

Вертухин и Кузьма подхватились с постелей и бросились искать воров по всему дому. Никого не было. Калач ухмылялся с портрета.

Опять легли. И только Морфей присел им на веки, как снова:

— Воры! Воры!

Тут уж вслед за Вертухиным и Кузьмой пополз брать воров с поличным и раненный в поединке с едою Рафаил. И опять, кроме них троих, не нашлось в хоромцах никого.