Слуга злодея

Калач, стоя перед зеркалом в расшитой рубахе, выщипывал из носу волосы специальными, для него изготовленными щипчиками из золингеровской стали. Ему ужасть как неприятно было, обнимаясь, щекотать людей волосами из носу.

— Бог в помощь! — сказал Вертухин.

Глаза у Калача от боли слезились, но он, светло и чисто улыбаясь, подошел к Вертухину и внезапно выдернул у него из правой ноздри целый пук.

Тут и Вертухин прослезился.

— Ухантрахончил тебя, сударь, от всего сердца! — сказал Калач, произнося слова раздельно и с удовольствием. — Претурою!

— Ухо контрахончил? — переспросил Вертухин, схватив себя за правое ухо, потом за левое.

— Нет, пока только нос, — сказал Калач и повторил с наслаждением: — Ухантрахончил!

И было в этом слове столько весу и приятности, что Вертухин заробел.

Он чихнул, вытер нос и отступил назад, дабы Калач не придумал его еще и целовать.

— Готов, сударь, сделать все, что просить будешь, — сказал Калач. — Не желаешь ли еще какое-нибудь волшебное слово выслушать? Или могу архонции в ушах споспешествовать, — он повертел в руке щипцами.

Его мягкое круглое тело от сердечной радости вспучивалось, опадало и опять вспучивалось, как дрожжевое тесто.

— Позволь, любезный друг, всякому, кто мимо хоромцев проходит, в окна заглядывать! — сказал Вертухин.

Калач уставился на него с укоризною.

— Да на что тебе, сударь, сие разрешение? Пускай заглядывают и никакого разрешения не надо.

— Спасибо, братец, — сказал Вертухин.

— Митька! — крикнул Калач на кухню. — Иди, черт корявый, утопчи снег у избы, дабы людишкам способно было в окна заглядывать.

— И что там такого презанимательного, в хоромцах? — спросил он. — Страсть как охота и мне взглянуть.

— О! — Вертухин поднял вверх указательный палец, взбадривая в Калаче нетерпение любопытства.

Из кухни выбрел заспанный лохматый отрок и, накинув на себя тряпье, должно быть, содранное с огородного пугала, прошел в сени.

— Утопчи, утопчи, — забубнил он, учиняя в сенях топотание, какое и сто леших произвести не могут. — Разве я мерин? Я не мерин, во мне весу только три пуда.

— Ну, сделай другие экзерциции, — предложил Калач.

— Какие ино? — спросил Митька, понимавший хозяина на всех заморских языках.

— Покатайся по снегу на спине, — сказал Калач. — Она у тебя костлявая, примнешь знатно.

И как весенняя лужа, улыбнулся Вертухину, двинув к его носу щипцы и щелкнув ими.

Вертухин, забыв о дворянской гордости и бесстрашии, поспешно ступил к дверям спиною вперед.

Прежде чем выйти, однако, остановился.

— Скажи, любезный друг, что это за слово — «ухантрахончить»? — спросил он. — Что оно означает?

— В русском языке его нету, — отвечал Калач внушительно и опять же с приятностью, будто медовухой его угостили. Отрадно ему было, что он человека знатного происхождения своей ученостью не только увлек, но даже запутал.

— Но в каком-нибудь же оно есть!

— В каком-нибудь должно быть, — сказал Калач. — Всенепременно!

— Да почему не сказать по-русски?

— А разве в русском языке есть сие слово?

— Нету!

— Вот видишь, сударь, — сказал Калач и до того умильно сощурил глаза, что одни только черточки от них остались, а рожа в кулебяку расплылась. — Как я могу сказать какое-нибудь слово по-русски, ежели его нет в русском языке?!

Вертухин был убит, хотя не до смерти, но все же крепко и не вышел, а просто выпал из дому на крыльцо. От сотрясения с крыши свалился ему на голову снежный ком в три пуда весом — словно Митька, черт корявый, на него упал да тут же белою пургою рассыпался. Вертухин выбрел на дорогу, будто вывалянный в перьях.

— Славно! — сказал он. — Славно ухо… контора…, — он выбил рукавицы о колени и нашел-таки слово Калача в русском языке, — ухо…контора…кончил!

— Теперь твое слово, Дементий Христофорович! — добавил он, поворачивая к хоромцам.

Глава тридцать пятая Любимая тварь продана

Все на свете преходчиво и пременно, кроме охоты человеческой к зрелищам и бунтам. А против тяги к зрелищу бунта не устоит даже величайший пустынник, ежели вытащить его к людям да показать ему в минуту их роковую.

Знатнейшее дело найти безопасное место, откуда можно видеть все бездельства, обиды и беззакония, кои разбойники учиняют, и заворожено следить за этими драмами. Благословенна участь видеть ужасы, кои нас самих не касаются! Участи этой жаждут все — и знать и простолюдины.

Вертухин, вернувшись в хоромцы, принялся учить Кузьму и любимых тварей повадкам разбойников и бунтовщиков. Никто из них не осмелился спросить, зачем сие нужно. Михей, стоя на столе в позе военачальника, раскрыл было клюв, но Вертухин тут же отодвинул в сторону заслонку от печи. Михей фельдмаршальским шагом направился прочь, на другой конец стола.

Вертухин взял нож и подошел к Кузьме со зверским видом.

— Готовься к худшему, — сказал он.

— Нельзя ли покамест кого-нибудь другого? — Кузьма задрожал и оглянулся на Михея. — В данное время я не согласен.

— У другого будет своя участь, — сказал Вертухин и, взяв Кузьму за бороду, одним махом отхватил ее.