Слуга злодея

В Кузьме проснулся дворянин Соколиноглазов, во время оно ставивший на кон по целой деревне.

— Это тюрлюрлю, — сказал он во весь голос. — А был бы погреб в цветущем состоянии!

Да еще хвостатый фельдмаршал испытывает его добродетели!

Он неожиданно выхватил добытую в битве с драгуном саблю. Уже никаких сил не осталось пропускать мимо глаз мелькание цветастого Михеева зада. Сабля с треском опустилась на угол стола, сделав его трехногим.

Михей с криками взлетел на полати. Рафаил поднимался из-за кадки, малосильный из-за не переваренной кости, но страшный, как леший.

— Хозяину нашему лучше знать! — сказал он, потрясая ковшиком и загораживая Кузьме дорогу.

Кузьма кинулся к нему.

План Вертухина поехал, будто гнилая рогожка.

Когда Вертухин в ярости влетел в хоромцы, Кузьма, вцепившись в шерсть Рафаила, сотрясал его больное тело, а Михей, сидя на лысине Кузьмы, долбил ее клювом.

Великий душезнатец сразу понял, в чем дело.

— Напрасно я оскопил тебя только в своей выдумке, — с искренним сожалением сказал он Кузьме. — Надо было по-настоящему. Был бы ты глух, нем и смирен, как комод, — он взял саблю наизготовку, кровожадно приближаясь к слуге. — Во всем селе Хреновом не найдется и пятисот рублей, кроме как у Калача. Тебе принесут разве что хвост от дохлой крысы. А я бы за твою игру еще у тебя добро отнял, ежели бы оно было.

Кузьма бочком отошел в сторону, прикрывая от сабли Вертухина свое драгоценное место печной заслонкой.

Михей победно каркал.

— Доберусь и до тебя, картавое пугало! — пригрозил Вертухин. — Вставлю в горло свистульку.

— А ну всем кланяться публике! — приказал он.

Рафаил, по пояс одетый только в собственную шерсть, встал впереди всех.

— Я из лесу вышел, — хриплым голосом сказал он. — Был сильный мороз…

Это был не только говорящий медведь, но еще и сочинитель! Толпа ахнула, поражаясь его дарованиям.

— Я — Михей! — гаркнул попугай и орденом сверкнул.

— Прости, народ православный, — сказал Кузьма. — Спасибо за внимание.

Вертухин меж тем жестоко торговался с Калачом во дворе.

— Да вить он не только говорит, но и вирши слагать умеет! — со всею силою своей натуры убеждал он Калача.

— И я умею! — отвечал Калач. — «О коль велию радость аз есмь обретох: Купидо Венерину милость принесох…»

— Эти стихи сочинял медведь, а не человек, — возразил Вертухин. — Тысяча пятьсот рублей! Он будет первое украшение твоего зверинца.

— Семьсот! — со всею приятностью, но твердо сказал Калач. — У него рыло голое.

— Что ты за человек, братец. Он вить даже есть не просит. За последние дни съел только сухарь, политый квасом. У тебя мышь в амбаре за день уносит больше. Его содержать одна радость. Давай за тысячу триста.

— Ежели он не ел, следственно, думал у меня откормиться. А как завтра начнет трескать да малины запросит? С медом. Семьсот один рубль и два гроша.

Калач светился, как блин, смазанный маслом.

— Тьфу на тебя! — разозлился Вертухин. — Как он мог располагать откормиться, ежели я не говорил ему, что буду его продавать?! И какая малина — медведи зимою спят!

— Семьсот один рубль и три гроша, — сказал Калач. — Он, чаю, медведь не настоящий.

— Я к тебе его сейчас выпущу, поговори с ним. Он расскажет.

— Восемьсот один рубль, — тотчас уступил Калач.

Вертухин понял, куда надо бить.

— Не продашь за тысячу триста, из двора не выйдешь. Будешь с ним самим торг вести. Да еще китайца с саблею к нему приставлю.

Калача впервые в жизни арестовали во дворе собственного дома. Это его несказанно удивило и огорчило.

— Тысяча рублей, — сказал он.

Вертухин думал несколько минут, ковырял валенком снег и даже отвернулся от Калача.

— И каждый день ему две порции пива домашнего варенья, — наконец согласился он. — Браги, по-вашему.

— Ты же, барин, сказывал, он только один сухарик в неделю просит.

— Это еды, а про питье речи не было, — сказал Вертухин и внушительно добавил. — И не он просит, а я прошу.

Ударили по рукам, а Калач, подтверждая сделку, еще и животом на Вертухина ласково надавил.

Глава тридцать шестая Назад, мечте навстречу!

Дементий Вертухин от злого нетерпения, как пьяный, ходил. Каждую минуту ясно ему представлялось, как Хвостаков его лунноликую Айгуль щупает и как она в снегах березовских погибает.

— Кузьма, — сказал он денщику, — завтра выезжаю в Санкт-Петербург. Денег у меня ныне на первое время довольно.

— Да пошто в Санкт-Петербурх?! — изумился Кузьма.

— В ноги благодетельнице нашей императрице всея земли российской паду! Дабы смилостивилась и сердце мое из Сибири вернула.

— Да вить твоя милушка — чужая жена!

— Это в России она чужая жена, — загадочно ответил Вертухин.

— Екатерина, барин, тебя Шешковскому отдаст, — убежденно сказал Кузьма. — Для спасительного поучения да угощений железной кашей. Вить ты послан пособников турецких в разбойничьей шайке искать, а не шататься по России за соблазнами, из Турции же к нашим пределам приставших.

— Я ей подарок доставлю, доселе никем не виданный! И пособников найду! Они не только рядом с Пугачом ходят, а паче того в Санкт-Петербурге вьются.

— Да что за подарок?

— А самокат Артамонова!