Слуга злодея

Калентьев залез на сеновал. Сделался великий шум, громче, нежели на уездном базаре. Исклеванный петухом, Калентьев собрал два десятка яиц и вышел за ворота, едва разбирая дорогу от насыпавшейся в глаза сенной трухи.

За ним выбрел и сам Лазаревич — как был босиком и в длинной полотняной рубахе, через кою просвечивали его голые красные колени.

Деревня лежала по берегам речки, будто сморенное жарой коровье стадо. Одна изба спряталась в крапиве по окна, другая по крышу, а третья почти залезла в речную воду, опустив туда, видно для пробы, один угол.

Крестьянский сын, уже достаточно взрослый, чтобы ходить в штанах, катал по улице обод от тележного колеса, толкая его перед собой изогнутой железной полосой. От железного свиста качались листья берез. Штаны у сорванца были без шнурка и падали к ногам, обнажая ничем не примечательную мальчишескую задницу. Этот сообразительный мальчик подхватывал штаны и держал их зубами, но в сей момент валилось на бок колесо, вызывая всякие громкие слова, должно быть, обидные для колеса. Зубы разжимались, штаны падали на дорогу.

Когда он пробегал мимо Лазаревича, штаны упали в пятый раз.

— Иди сюда, — сказал Лазаревич. — Научу, как сделать, чтобы и колесо катилось, и штаны не падали.

Сорванец остановился. Лазаревич выдернул из ворот шнурок для подтягивания щеколды и протянул ему:

— Меняю шнурок на твою железную полосу.

Малец посмотрел на Лазаревича, на шнурок, на колесо, которому грозила участь остаться и без полосы и без свиста.

— Самая выгодная сделка, — уверил Лазаревич. — Подвяжи штаны, а мне давай твою свистульку.

Ему было стыдно. Давно ли он ворочал миллионами, а теперь меняет на ржавую железку шнурок, за который худая баба и мусора из своей избы не даст.

— Одной рукой кати обруч, а другой свисти в два пальца, — пояснил он. — В промежутках можно еще сопли вытирать.

Находчивость господина в мокрой рубахе ошеломила мальца, а последнее соображение просто убило его. Он схватил шнурок и отдал полосу Лазаревичу.

Свистя, как пароходка Черепановых, он брызнул кособокой деревенской улицей вниз к реке. Колесный обод далеко обогнал его, и обе руки были свободны и для соплей и для свиста. Счастье широко и ясно освещало его конопатое лицо.

Лазаревич вернулся во двор и велел Касьяну, прятавшемуся от жары в чулане, сделать из железной полосы наугольник.

Чрез четверть часа пришел Калентьев, держа в руке дверной крючок.

— В деревне нет ни единого циркуля, — сказал он. — Здешний кузнец имел редкий случай получить в сотоварищество свое особливое понимание ценности циркуля. Но циркуля у него нету, а дверной крючок нашелся. Только вдобавок к яйцам он запросил еще пятак.

Лазаревич с сомнением посмотрел на дверной крючок, соображая, сойдет ли он за циркуль.

— Я тебе велел принести циркуль, а ты подаешь мне дверной крючок, — сказал он.

— Хороший крючок, — уверил его Калентьев. — Отменно прочный. Таких даже в Санкт-Петербурге не найдешь.

Лазаревич все еще сомневался, но монету ему в конце концов подал. И как он монету подал, все сомнения у него пропали. Предмет, за который уплачены деньги, надо непременно пустить в дело.

Калентьев же долго думал, в каком кармане у него лежит другой пятак, полученный от кузнеца на сдачу за яйца. Как бы не стали звенеть друг о друга. Однако так и не вспомнил и, дабы не искушать судьбу, засунул монету в сапог.

Касьян, исходя потом и беззвучными ругательствами — чтобы господин Лазаревич не слышал, — склепал наугольник и крючок так, что оный лежал поверх наугольника.

Главный знак масонства, причем собранный по третьему градусу, был готов. Лазаревич вдобавок ко всему велел его отчистить речным песком да суконкой отшлифовать.

Масонский символ теперь горел, будто солнце на закате. В таком виде стоило его лишь показать смертоубийце, и дрожание его чресел будет неодолимым, как у колдуна, коему принесли его собственное снадобье, которым он умертвил своего соперника.

Лазаревич переоделся в свою самую добрую на нынешний день одежду — дорожный плащ с оторванным наполовину воротником и левый чулок. Вместо утерянного правого была онуча.

Фетинья взяла в руки деревянный гребень.

Теперь голова у Лазаревича походила на раскидистую кочку, зато видно было, что чесаная.

Лазаревич, торжествуя, взял в руки символ масонства и шагнул за ворота. Он был полон решимости сейчас же объявить истинного убийцу своего квартиранта, в высоком положении коего он ни минуты не сомневался. Аргументы у него давно созрели и начали истекать ядовитым соком, доказательства, совершенно убийственные, имелись. Главное же он был полон отвагой, как выставленная под ливень лоханка — дождевою водою.

Деревня от зноя лежала при смерти — нигде не было ни звука, ни какого-либо шевеления.

Только свист конопатого носился над обрывом реки, и от него зудело в ушах.