Слуга злодея

Но прошла минута, две, три, а кары не было. Кузьма победительно выпрямился и хотел было плюнуть второй раз, да в сей момент едкая каша залила ему очи. Он схватился с березового пня и, слепой и безумный, побежал, сдирая с лица липкое месиво. Никогда он не думал, что кара небесная может быть такой вонючей и склеивать глаза до полной невозможности их разодрать.

Мокрая дорога квакала под его ногами, словно лягушка.

Душа, как молодая стреноженная лошадь, рвалась из несчастных пут в места не столь пагубные.

Орел, воинственно клекоча, летел над ним, выдавливая из себя остатки вчерашнего ужина.

Кузьма бежал по дороге прочь от деревни, не зная, что с каждым шагом приближается к Ачитской крепости, к логову капитана Попова, возвышающего людей до фиолетовых орденоносцев и производящего обрезание ушей.

Внезапный шум колес и копыт остановили его. Стихло и движение впереди него.

Ослепленный казнью за богохульство, Кузьма не мог ничего видеть перед собой, поэтому стоял мертво, как верстовой столбик. Из кибитки, — а по звукам он понял, что на него едва не наехала кибитка, — кто-то вышел и так же молча остановился перед ним.

Да и кто мог разобрать, что этот мокрый ком грязи есть человек?!

— Кузьма, да кто же тебя этак? — сказал тут знакомый голос, и Кузьма повалился на колени, где стоял.

То был голос господина великого провидца земли русской!

Кузьма, воздевая руки, на коленях подполз к нему и обнял за талию.

— Дементий Христофорович! — только и произнес он, как спасительную молитву.

Глава пятидесятая Левый или правый?

Назавтра Кузьма окольными тропами уже летел прочь из Пермской губернии, в сторону Березова. Меж ног у него была самая добрая лошадь белобородовской шайки, в глазах горел огонь, а за пазухой лежали выправленный Вертухиным пашпорт и грамота от князя Потемкина.

Вертухин дал ему повеление немедля вернуть из ссылки драгоценное зернышко земли турецкой, из коего должно произрасти процветание всей его дальнейшей жизни.

Уральская весна, резвая, как молодая овчарка, уже перепрыгнула в лето. Нещадным солнцем, жарким потом и последними птичьими песнями истекал июнь. Меньше месяца оставалось до 17 июля 1153 года по солнечной хиджре, или 17 июля 1774 года по христианскому летоисчислению.

А что должно было случиться 17 июля 1153 года по солнечной хиджре?

А то и должно было случиться, о чем говорили басурманские знаки в медальоне Минеева: Россия в сей день прекратит свое земное существование.

Посему, обжившись в деревне, Вертухин приступил к расследованию убийства, совершенного, — что воображением достигнуть невозможно, — и циркулем, и шпагою. Империя была расчленена злодеями, как свиная туша, и тайна этого расчленения уже полгода не давала Вертухину даже приблизиться к ней, не то, что овладеть. А ведь от нее, этой тайны, зависела не только жизнь государства российского, а больше того, причем намного больше, — жизнь самого Вертухина.

Вертухин приказал отрубить голову самой толстой курице деревни и зажарить ее для исправника Котова.

Котов, кажется, ел впервые в жизни: горячий жир стекал по его рукам горными ручьями, кости трещали на его зубах, как валежник в лапах костра. Куриную голову он едва не проглотил целиком, но успел выплюнуть. То, что за еду не надо было платить и медного гроша, придавало Котову невиданные силы.

На дознание в дом, где разместился Лазаревич, его вели под руки. Чтобы он не заснул по дороге, Вертухин пустил позади Котова старую свою служанку собаку Пушку с наставлениями, как ей действовать. Пушка немедленно принялась за работу с нечеловеческим рвением. Вертухин едва вышел из ворот, как Котов уже скрылся во дворе Лазаревича.

Погода томила домочадцев арендатора Билимбаевского завода, как русская печь — гречневую кашу. Лежали кто где: Калентьев на крышке колодца, Меланья в погребе на прошлогодней репе, Фетинья в сенях у порога. Сам же Лазаревич устроился под навесом в корыте с холодной водой и тяжело плавал глазами в небесном озерце над воротами двора.

Солнце секло, горячий воздух застревал в груди.

Вертухин сел напротив Лазаревича на обрубок бревна и долго в молчании рассматривал его голую волосатую грудь. Лазаревич под его взглядом завозился, как полудохлая щука, и плеснул ногами.

— Скажи мне, любезный, — проговорил наконец Вертухин, — далеко ли страна Армения от страны Турции?

Географическое начало беседы не обещало ничего утешительного. Лазаревич задумался.

— Они рядом, — сказал вдруг очнувшийся от обеда Котов. — Что Армения, что Турция — все едино. Этот господин — турецкий лазутчик.

И едва Лазаревич собрался что-то возразить, как Вертухин достал переданный ему Кузьмою валенок горчичного цвета и предъявил Лазаревичу:

— Признайся, любезный, твой ли это валенок?

— Я был ювелиром при дворе императрицы! — отвечал Лазаревич, выпрямляясь, насколько деревянное корыто дозволяло. — Сия служба не влечет ухищрений. Лукавить не буду — мой валенок!

— Свидетельствуешь ли ты, мой друг, — обратился Вертухин к исправнику, — что сей валенок и оставил следы в ювелирной комнате господина нашего Лазаревича?