Слуга злодея

А ежели Минеев все-таки посланец государыни, то изобличить убийцу было самым верным делом. А там уж как судьба повернет.

Глава сорок девятая Любовь и к сироте казанской беспощадна

Человек несчастен, как удав Колоратур в домашнем зверинце князя Куницына. Колоратур не ел целый год, и тут ему принесли сразу две павших свиньи. Одну он проглотил махом и даже не заметил как. Тут же вцепился во вторую и надевал себя на нее неделю, семь дней. Ему все удалось, торчал только хвост. Удаву же хотелось, чтобы свинья без остатка сидела у него в животе. Еще семь дней этот змей, тугой, как винная бочка, пытался пристроить свинью на постоянное местожительство, мотая обоими хвостами, поросячьим и своим собственным. Потом издох.

Таков и человек: придет почет, почти что слава, а лихому сердцу мало, мало…

Бывшему нищему в казанском рыбном ряду Кузьме Соколиноглазову судьба разом отверзла свою хищную пасть. Еще вчера лежавший в прахе, Кузьма возгордился. Запела его несытая душа, загорелись жадные глаза, весна, будто сивуха, в голову ударила. Пошел Кузьма Соколиноглазов гулять по деревне, наблюдая, как девки и бабы оступаются и падают в канавы от блеска его щетинистых чикчеров.

Но одна не видела его, поелику, подоткнув поневу, постирушки из кофейного половодья реки Уфы доставала. Кузьма же изумился до изнеможения ее пространному заду и голяшкам, пузатым, как бутылки. Яловые сапоги его поскользнулись, и он, дабы не сверзиться наземь, на семь шагов пошел вприсядку вдоль реки. Собаки сбежались к берегу, разевая рты в звонкой радости. Сорока на заборе трещала, как ополоумевшая.

Кузьма оттанцевал нежданную встречу и повернулся к бабе. Но та уже открывала ворота во двор.

Она оказалась за худым мужиком, бездельником и почитателем бражки, но верным сообщником Белобородова, утопленным в невежестве по самую макушку. Достать ее Кузьме было не по чину, несмотря на все его заслуги.

Раненый в сердце, Кузьма семь дней ходил лесом вкруг деревни.

Волки затевали жуткие песни, подзывая своих подруг, пчела радостно опыляла один цветок за другим, бурундук горячо прижимался к своей супруге, держа ее зубами за шкирку.

Кузьма Соколиноглазов с неистовой силой продирался через чащобу.

Овод своими жадными челюстями посадил на одной его щеке вулкан Кракатау, на другой — пустыню Гоби в момент кровавого заката.

Его бело-розовые чикчеры от поцелуев сорной травы стали серыми нищими штанами.

Его сапоги нестерпимо сверкали, украшенные серебряной паутиной.

Кузьма Соколиноглазов вскрикивал, как тоскующая кукушка, и нарезал круги один за другим.

Бабу худого мужика, бездельника и почитателя бражки, он встретил на восьмой день в деревне, на том же месте, у реки.

— Видать, весело тебе, любезная моя, как назвать не знаю, окунать свои белые руки в воду весеннюю? — со всей учтивостью сказал Кузьма, подойдя к бабе.

— А вот как я тебя огрею мужниными портками, так и тебе не скучно станет, — отвечала широкозадая красавица, не оборачиваясь.

И тут Кузьма уже более не мог терпеть, обнял ее и поцеловал в ушко от всего своего сердца.

— Я люблю женщин, — сказал он, улыбаясь всей фигурою и распустив лицо в квашню, — для того, что они соответственное имеют сложение моей нежности.

Что он сказал, перевести на русский язык истинно было нельзя, но красавица его поняла. Оставив портки в воде, она схватила коромысло и по тощей спине Кузьмы им проехала.

Кузьма от такого любовного послания свалился в реку и поплыл рядом с портками, безумно глядя в небо и хватая ртом ледяную воду.

В сотне саженей от деревни его, как раненую белугу, выбросило на песчаную отмель. Отлежавшись, он выбрел на берег и сел на березовый пень, страшный, будто леший после омовения.

Два раза мимо него делал променад Лазаревич, сопровождаемый Калентьевым, — туда и обратно.

— Это кто такой?! — всякий раз восклицал он в крайнем удивлении. — А-а-а, это главный дознаватель по государственному делу?! А мы думали, коровья лепешка, на которую помочились.

Калентьев предлагал поджарить Кузьму на костре, дабы высушить, но Лазаревич отверг этот план как преждевременный.

Кузьма понял, что после сей истории он как человек, наиважнейшее следствие ведущий, ничего уже не стоит даже в глазах местных кур и уток.

Вряд ли он пережил бы сей позор, но тут его глаза обратились к небу. И таким неистовым было его негодование против судьбы, что он, не помня себя, взял и плюнул туда, в синее весеннее небо.

Нет, чудная сия чаша огнем испепеляющим не разверзлась и великий грохот в окрестностях не сделался. Отчего же сироту казанскую скрючило, будто выпил он горячего гудрону, а в глазах мандариновые шары запрыгали? А оттого, что наш чикчеровый любовник понял, что наделал, и содрогнулся.